Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.

Пушкин завтракал у Смирнова, смотрел его картины, его коллекцию редкостей искусства, его библиотеку. Они много говорили о Байроне, об Англии и об Италии, в которой Смирнов прожил шесть лет. Он советует Пушкину предпринять путешествие по Европе и на Восток.

Искра сказал мне:

– Путешествие по Европе! О, как это меня соблазняет! Я готов строить безрассудные планы! Смирнов мне очень нравится; он вполне европеец, но сумел при этом остаться и вполне русским. Мать его была последней Бухвостовой[254], ведущей свой род от Леонтия Петра Великого. Мои родители знали ее; она умерла совсем молодой. Сын ее – тип англичанина или шведа; он и верхом ездит, как англичанин. Он был очень хорош с бедным Saint-Priest. Смирнов прекрасно говорит по-русски, хоть и был воспитан эмигрантами. Когда умер его отец, дядя отправил его, шестнадцатилетнего юношу, путешествовать в сопровождении его менторов-эмигрантов. Восемнадцати лет он, как и я, поступил в дипломатический корпус и прожил, счастливец, очень долго в Италии. Думаю, что он вам понравится, наш боярин-итальянец, наш русский милорд[255]. Я ответила:

– Отчего боярин, милорд, итальянец и русский – все зараз?

– Оттого что он говорит в совершенстве по-итальянски, что у него наружность англичанина и притом он хороший русский, потому что обожает, как я, Петра Великого и был бы таким же прекрасным представителем просвещения в боярской думе, как и ваш покорный слуга.

Приехал генерал-фельдмаршал[256]. Он остановился во дворце; его очень чествуют. Вчера он рассказывал Императрице интересные подробности, но он не красноречив. За ужином я сидела с ним рядом. Он сказал мне много любезностей о моих братьях, особенно о брате Аркадии, который получил саблю за храбрость. Пушкин просил меня передать фельдмаршалу, что он был бы очень рад его видеть и что он просит назначить ему свидание. Когда я сказала это фельдмаршалу, он улыбнулся и спросил:

– Так он простил мне мое преступление?

– Какое преступление?

– Когда он был при армии в Эрзеруме, он без надобности рисковал своей жизнью, – отвечал фельдмаршал, – и я попросил его удалиться. Он тогда взбесился на меня; а между тем, если б его там убили, мне, конечно, поставили бы это в вину.

Он прибавил, смеясь:

– Я думаю, что прав был я, а он виноват. Скажите ему, что каждый из нас должен делать свое дело. Я выигрываю сражения, а он воспевает их в бесподобных стихах. Надеюсь, что он не откажет дать мне их собрание?

Потом он спросил меня, встречала ли я Грибоедова, и долго говорил о нем. (Грибоедов – двоюродный брат его жены.) Он рассказывает, что бедная вдова Грибоедова безутешна. Я говорила с фельдмаршалом по-русски, он спросил, отчего я так хорошо владею русским языком, и прибавил: «Вообще ваши красавицы не блещут знанием своего языка»[257]. Мне было весело за ужином. Фельдмаршал оригинален. Он не красноречив; но он так не похож на всех других.

Пушкин будет очень доволен. Ему так хотелось видеть Паскевича; он сам отнесет ему свои стихотворения; он должен сделать это для скрепления мира. Паскевич сказал мне еще: «У нас, в России, было много поэтов-военных: Грибоедов, который отличался необычайной храбростью, Батюшков, партизан Денис Давыдов, Рылеев, Бестужев, Одоевский; все они умели и драться и писать стихи. Если я выпроводил Пушкина в Тифлис, то потому, что находил лишним даром подставлять его под пули, тем более что он был там не в качестве военного». Я передала тогда фельдмаршалу, что говорила Натали, и он просил меня сказать ей, что принимает на свой счет ее благодарность, предназначавшуюся Раевскому, что он охотно и от всего сердца принимает должную ему часть этой благодарности.

Сегодня вечером зашла речь о трактате Священного союза, и Его Величество рассказал интересные подробности. В 1814 году Штейн уже говорил в этом смысле! Государю и Каподистриа, которым это было по сердцу. В 1815 году баронесса Крюднер была в Париже, и тогда снова занялись этим предметом. Государь говорит, что в черновой договора, хранящейся в тайных архивах Зимнего дворца, вся его религиозная часть, вступление написаны рукой баронессы Крюднер, а остальное, часть политическая, написано Государем и Каподистриа, который делал свои замечания на полях страниц, написанных Государем, а Государь свои замечания на полях страниц, написанных графом. Впрочем, и черновая и текст с подписью почти тождественны. Государь прибавил: «В то время и в Берлине, и в Петербурге все были гетеристами; в Лондоне же и в Вене дипломатия была чужда этому влиянию и Талейран не был гетеристом».

* * *

Пушкин встретил у меня Жюли[258], и когда она уехала, разговор зашел о ее брате и о его стихотворениях. Пушкин находит их очень музыкальными, почти столь же музыкальными, как стихи Жуковского. Он продекламировал мне стихотворение, конец которого ему особенно нравится:

Он пел; у ног шумела Рона,
В ней месяц трепетал;
И на златых верхах Лиона
Луч солнца догорал…