Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.

Я заметила, что и меня восхищает мелодичность этих чудных стихов и что я выучила их к экзамену наизусть еще в институте за год до выпуска, так как Плетнев предоставлял нам самим выбирать для заучивания наизусть те стихотворения, которые нам нравились.

– Так это вы сами выбрали для выпускного экзамена «Фонтан любви, фонтан живой…»? – спросил Пушкин.

Я отвечала:

– Да, сама. Я люблю певучие стихи. Но в ваших стихах, кроме этого достоинства, есть еще и другие. Надеюсь, что это вам лестно?

Пушкин засмеялся. Он сказал, что находит Жюли оригинальной, и так как он очень проницателен, то прибавил:

– Она умна и должна быть очень прямого характера.

Я отвечала:

– Она безукоризненно пряма. За это-то я и люблю ее; на нее можно положиться.

Так как Пушкин восхищался тем, что он называет «льющимися» стихами, я рассказала ему, что вычитала в курсе английской литературы выражение, которое показалось мне оригинальным; «а liquid verse» («льющийся стих» [фр.]); это метко, потому что стих льется, как вода. Я прибавила: «Это поэтические слезы вашего „Фонтана любви“». Марианна Скугель давала мне курс литературы, и я списала оттуда для Пушкина следующие стихи:

Sighed the snow-drops: Who shall miss us,
When the happy air shall thrill
At thy presence, pale narcissus,
At thy gleam, o, daffodil[259]

.

Искра сейчас же записал эти стихи старого английского поэта, имени которого я не могу вспомнить, во всяком случае, второразрядного поэта. Пушкин сказал мне тогда: «Автор из тех поэтов, которых англичане называют poetas minores и у которых часто попадаются проблески вдохновения. Заметьте любовь англичан к цветам и к природе. И Шекспир и все их поэты так часто говорят о них. Они открыли и оценили прелесть цветов и самой простой природы гораздо раньше, чем французы, которые должны были ждать барвинка Жан-Жака Руссо, чтобы оценить эти полевые цветы»[260].

* * *

Пушкин пришел ко мне в очень дурном настроении. Ему хотелось продолжать литературную газету для бедной баронессы Дельвиг. Цензура была невыносима, и ему пришлось отказаться от своего намерения. Он не хочет говорить об этом с Государем, и – по-моему – напрасно. Но он находит неделикатным говорить с ним теперь, когда у того столько забот и хлопот после войны. Пушкин говорит, что бесполезно жаловаться на Цензора Катона и настаивать на мелочах; но что все-таки, в конце концов, он будет издавать журнал. Смерть Дельвига очень огорчила поэта; это большая для него потеря. Он рассказал мне о своем свидании с бедным Кюхельбекером, которого он застал на почтовой станции, когда его перевозили в Динабург. Он сказал: «При первом благоприятном случае буду просить Государя о снисхождении к нему. Ссылка в Якутск лучше этой тюрьмы и была бы уже милостью; я много о нем думаю». Пушкин был удивлен, когда я сказала ему, что видела Кюхельбекера у его тетки, m-me Брейткопф, в Екатерининском институте. Затем он говорил мне о Пущине, о Рылееве, о Бестужевых, об Одоевском и обещал дать мне стихи, написанные Одоевским и Рылеевым в крепости; священник и передал их Рылеевой. Бедный Арион[261] был очень опечален, хотя и спасся сам от крушения; в заключение он прочитал мне наизусть французские стихи об Арионе:

Jeune Arion, bannis la crainte.
Aborde aux rives de Corinthe;
Minerve aime ce doux rivage,
Périandre est digne de toi;
Est tes yeux y verront un sage
Assis sur te trône d’un roi[262]

.

Он прибавил: «Тот, кто говорил со мной в Москве как отец с сыном в 1826 году, и есть этот мудрец». Как он оригинален; после этих слов лицо его прояснилось, и он сказал: «Арион пристал к берегу Коринфа».

* * *

Пушкин говорил со мной о Паскале и сказал мне, что я еще слишком молода для того, чтоб читать его; но что через год или два он советует мне хорошенько познакомиться с его «Мыслями». Он сказал: «Это величайший мыслитель, которому не встречаем равного во Франции со времени Абеляра, и ее величайший гений во всех отношениях. Он проник в душу и в мысль человека, в ее глубины и ее соотношения с Невидимым. Он говорил, что человек не более как тростинка, слабейшая из тварей, которую жало скорпиона может убить. Только скорпион не знает, что он убивает, а человек знает, что его убивает. Человек – тростинка, но тростинка, которая мыслит. Паскаль говорит еще, что основа морали в правильном мышлении. Этим он говорит, что все заблуждения мысли в то же время и заблуждения совести, потому что тот, кто ложно мыслит, ложно и поступает и живет во лжи. Не читайте его „Provinciales“ („Провинциалок“ [фр.]); эта полемика интересна только как исторический факт, а в прошлом столетии превозносили и восхваляли не в меру эти обличения из ненависти к иезуитам»[263].