Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.

Так как литература, которою угощает меня Пушкин, наводит смертную скуку на его жену, то после чтения я катаю ее в коляске, чтобы привести ее в хорошее расположение духа. Она такой ребенок, так не развита еще, что ее занимает то, что я рассказываю ей о своем институтском житье-бытье, о масленичных катаниях под балаганы в придворных каретах, о шалостях Т. и К., о моих проказах со Stephanie, о том, как мы поддразнивали m-me Нагель, которая, прожив тридцать пять лет в России, усвоила только три русских слова: карашо, чистый и пекеток, вместо кипяток.

Софи Карамзина уже рассказала Пушкиной о том, как в первый раз я была на придворном костюмированном бале en Folie (с причудами, сумасбродствами [фр.]) и как никто сначала не мог узнать меня в этом костюме. Пушкин попросил меня рассказать об этом его жене, а также занести рассказ этот в мои заметки для потомства, так как я пренебрегла этим в свое время. Не знаю, забавляют ли его эти пустяки, или он только делает вид, что это его забавляет, потому что это доставляет удовольствие Натали.

Nota bene. Спросить об этом Жуковского. Во всяком случае, я напишу об этом бале, данном четыре года тому назад. Никто не хотел быть la Folie du carnaval, потому что она должна была сымпровизировать речь. Тогда Императрица сказала мне: «Сделайте это для меня, Черненькая. Никто не будет знать, что это вы, кроме меня и Жуковского, который напишет нам шутовские стихи по-немецки и по-русски; вы их скажете и закончите французской импровизацией».

Я согласилась только под условием, что надену белокурый парик, который изменит мою наружность; тогда мне будет казаться, что это не я. Императрица, смеясь, разрешила мне это, и ее новый парижский куафёр Эме приготовил мне очень легкий белокурый парик, который настолько изменил меня, что я и сама себя не узнавала. Одевали меня у Ее Величества, которая велела нашить бриллианты на мой серебряный дурацкий колпак и на лиф. Я была в белом атласном платье с серебром и с серебряными бубенчиками. Я шла впереди всех, открывая шествие, окруженная паяцами и шутихами в голубых с серебром и малиновых с серебром костюмах. Они стали вокруг меня, а я – посредине круга перед Их Величествами.

Я прочитала стихи Жука русские и немецкие. (Он разорвал потом подлинник этого chef d’oeuvre’a.) Затем я заговорила по-французски, наговорила много вздору о Масленице, о ледяных горах, о качелях, о блинах, о том, что я первый раз вижу русскую Масленицу, воротясь из Парижа, где водят по улицам быка (le boeuf gras – жирный бык [фр.]), из Рима и Венеции, где кидают в кареты цветы и конфекты. Я, наконец, вошла в свою роль и кончила тем, что расхохоталась, видя ошеломленные физиономии особ, сидевших за Их Величествами. Государь, Великий Князь и Императрица-Мать узнали меня раньше других; потом узнала меня и Великая Княгиня Елена Павловна, а Моден закричал: «Bravo, Rosina amabile…»

Тут стали аплодировать, паяцы и шутихи протанцевали кадриль. Меня уговаривали остаться в светлом парике, но мне было слишком жарко, и я пошла к Императрице, где Эме освободил меня от моего парика и утвердил колпак на моих собственных волосах. Государь узнал меня, потому что Императрица-Мать сказала ему: «Это моя Россет. У нее такой чистый французский выговор». Впрочем, и остальные находили то же. Меня спрашивали: кто сочинил стихи? Я назвала автора и прибавила, что французская речь моего собственного сочинения. На это Государь сказал: «Я почти ничего из нее не понял. Вы говорили так скоро». Я отвечала: «Я и сама немного из нее поняла. Я говорила слова без толку, и мне казалось, что это не я говорила. Без парика я никогда не решилась бы на это».

Это замечание остановило внимание Пушкина, который стал расспрашивать меня о моем ощущении и сказал, что весьма возможно, что актеры испытывают то же самое. Закостюмировавшись, они чувствуют себя другими.

Натали пожелала знать подробности и об остальных костюмах, особенно о туалетах красавиц. Княгиня Юсупова была Прекрасной Ночью, кн. Annette Щербатова – Ночной Красавицей, Любинька Ярцева – Авророй, Софи Урусова – Утренней Звездой, Alexandrine Эйлер – Вечером. Были четыре времени года, кадриль Ундин, Сильфид, Саламандр и Гномов, четыре стихии и тому подобное. Я должна была подробно описать ей костюм Ночи, ее бриллианты, ее полумесяц и звезды и Ночную Красавицу, всю в белом с серебряными лилиями и каплями росы, блистающими на тюле, Аврору – в розовом, осыпанную розовыми листьями, и Вечер в голубом платье, затканном серебром, и Софи Урусову, в белом, с бриллиантовой звездой в волосах, с распущенными белокурыми локонами…