Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.

Большие прения между Плетневым и Жуковским по поводу псевдонима, который хочет взять Гоголь. Плетнев находит, что «Рудый Панько» звучит хорошо и что это вполне хохлацкое имя. А я нахожу, что и Гоголь-Яновский достаточно хохлацкое имя. Жуковский думает, что лучше ему выступить под псевдонимом, потому что автор молод, а наша критика возмутительно относится к начинающим и булгаринская клика будет извергать свой яд; лучше избежать того, что может обескуражить начинающего автора. К тому же и Пушкин издал свои повести под псевдонимом Белкина, а Гоголь не может претендовать на большее, чем Пушкин. Гоголь и сам так думает. Я сказала ему мое мнение: «Если будут восхищаться Рудым Панько, вы ведь будете знать, что восхищаются вами». Я нахожу, что Пушкин должен был бы подписаться под своими повестями; но его забавляло то, что его принимают за Белкина. Я спросила его, где он выкопал эту фамилию; он сказал, что знал ее в провинции, в Смоленской и в Калужской губерниях, где у Гончаровых есть имение. Следовательно, псевдоним этот – знак внимания к родине Натальи Николаевны? Наконец, порешили с псевдонимом Гоголя, и пан Рудый Панько выступит на днях у книгопродавцев Петербурга. Жуковский так любит прозвища, что окрестил уже и Гоголя «Гоголёк» за его маленький рост. Я не знаю никого и ничего лучше и добрее Жуковского, как он тревожится теперь по поводу Рудого Панько, как озабочен тем, что о нем скажут. Он подбадривает Гоголя. Пушкин толкует другое и говорит ему: «Если вас разбранят, тем лучше. Это докажет, что у вас есть будущность и что их беспокоит появление нового, многообещающего писателя».

Жуковский – воплощение бесконечной доброты. Искра сказал мне вчера о нем: «Он почти слишком добр. Во всей его обширной особе не найдется достаточно желчи, чтоб убить зловредную муху». Сам Пушкин добр, как все гениальные люди. Он заранее уже подготовляет статью в защиту Гоголя, и если на последнего слишком нападут, если Булгарин позволит себе что-нибудь, возражения Пушкина будут полны не только соли, но и перцу. Я видела Булгарина; мне показали это сокровище; у него препротивная физиономия. У Греча и Сенковского скучные лица педантов. Вот люди, с которыми нет охоты знакомиться. Троица скучнейших и неправдивых людей, всегда идущих кривыми и окольными путями. Sie sind Philister auch (они тоже филистеры [нем.]).

* * *

Пушкин нажил себе неприятностей «Анчаром». В конце концов все уладилось; но Катон невыносим. Император сам прочел corpus delicti (состав преступления [лат.]), который произвел на него сильное впечатление. Перед ужином он заговорил об этом со мною и сказал:

– То был раб, а у нас крепостные. Я прекрасно понял, что хотел выразить этим стихотворением Пушкин и о каком дереве он говорит. Большею частью люди ищут и желают свободы для себя и отказывают в ней другим. Пушкин не из таковых. Я его знаю: это воплощенная прямота, и он совершенно прав, говоря, что прежде всего мы должны возвратить русскому мужику его права, его свободу и его собственность. Я говорю мы, потому что я не могу совершить этого помимо владельцев этих крепостных; но это будет. – Потом он улыбнулся и сказал: – Если бы я один сделал это, сказали бы, что я – деспот. Уполномочиваю вас передать все это Пушкину, а также сказать ему, чтоб он прислал ко мне то, что хочет печатать. Я поручаю это вам; но прошу, чтоб по этому поводу не было лишних разговоров. Я ведь не могу сделаться единственным цензором всех пишущих; мне пришлось бы проводить всю жизнь за чтением рукописей.

Государь был очень в духе. Я поехала к Карамзиным, где застала Пушкина, который был в восторге от этого разговора. Я говорила с ним с глазу на глаз в углу гостиной, в стороне даже от Е.А. Карамзиной. Пушкин сказал мне нечто удивившее меня:

– Меня упрекают в том, что я предан Государю. Думаю, что я его знаю; и знаю, что он понимает все с полуслова. Меня каждый раз поражает его проницательность, его великодушие и искренность. После одной из неприятностей, причиненных мне Катоном, я встретил Государя в Летнем саду, и он сказал мне: «Продолжай излагать твои мысли в стихах и в прозе; тебе нет надобности золотить пилюли для меня, но надо делать это для публики. Я не могу позволить говорить всем то, что позволяю говорить тебе, потому что у тебя есть вкус и такт. Я убежден в том, что ты любишь и уважаешь меня; и это взаимно. Мы понимаем друг друга, а понимают люди только тех, кого любят».

Пушкин прибавил:

– Меня очень трогает его доверие; но я могу утратить его, если на меня будут клеветать.

Я поспешила уверить его в том, что Государь много раз говорил в моем присутствии, что Пушкин не только великий поэт и человек замечательного ума, но что это человек честный, искренний, правдивый и вполне порядочный. На Государя нелегко влиять. Пушкин вздохнул: