Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.

– Он наидоверчивейший из людей, потому что сам человек прямой; а это-то и страшно. Он верит в искренность людей, которые часто его обманывают. За исключением небольшой части общества, Россия менее просвещенна, чем ее Царь. Наши правители вынуждены насильно прививать нам просвещение; страна наша варварская; мы ходим в помочах. Придет время, когда надо будет стать на ноги; это будет трудно; да и никому это не давалось легко. Во всяком случае, Государь более русский человек, чем все наши другие правители, исключая Петра I; но все же он не настолько русский, как Петр. Я утверждаю, что Петр был архирусским человеком, несмотря на то что сбрил свою бороду и надел голландское платье. Хомяков заблуждается, говоря, что Петр думал как немец. Я спросил его на днях, из чего он заключает, что византийские идеи Московского царства более народны, чем идеи Петра? Хомяков поэтизирует наше прошлое; я сказал ему, что он романтик.

Пришел Жуковский, и мы позвали его, чтоб пересказать ему то, что Государь велел мне передать Сверчку. Наконец Софи Карамзина спросила нас:

– Что это: заговор или вы втроем исповедуетесь?

Пушкин ответил:

– Да. Я признаюсь в моих больших грехах, а Донна Соль – в своих маленьких. У нее их больше, но мои грехи тяжелее, и это восстанавляет равновесие. Мы позвали Жуковского, у которого нет никаких грехов, ни больших, ни малых, затем, чтоб он отпустил нам наши грехи.

Пушкин очень тронут доверием Государя, Жуковский также и просил меня хорошенько поблагодарить его. Споры Пушкина с Катоном беспокоят Жуковского, который любит своего Феникса, как сына. Когда я заметила это Пушкину, он сказал: «Как блудного сына».

* * *

(После женитьбы поэта он проводил лето в Царском. По утрам мать моя заходила к Пушкиным, и он читал ей вновь написанное им, говоря: «Почистим-ка мою поэзию!»)

Раз утром она застала его с томом Платона, и он сказал ей:

«…Почему он желал изгнать искусство из своей республики? Это нелогично, и я уверен, что это требование какого-нибудь иконокласта (sic)! Он говорит, что красота есть блеск истины; я прибавляю к этому, что красота должна быть и блеском добра. Я покажу вам заметку одного неоплатоника, – не помню его имени, – который говорит: „Красота, истина, симметрия есть выражение Верховного Существа“. Жуковский дал мне это определение. Но платоники не сумели осуществить прекрасного, которое и есть добро в действиях; они только мечтали об осуществлении его. Только христианство осуществило этот союз. Совершенная красота есть, чтобы выразиться одним словом, гармония, а что может быть светлее, что может быть величественнее гармонии? Жуковский прав, говоря, что красота ужасного есть богохульство[264] (sic)».

(Далее есть еще несколько строк Пушкина о Платоне.)

«Платон был великий мыслитель, но лучшее из написанного им он взял у Сократа. Я перечитал Аристотеля в старом французском переводе; конечно, он доказывает существование Бога рассудком – и с какой непоколебимой логикой! Необходимо изучать древних, чтобы быть вполне просвещенным; у нас недостаточно изучают классиков. Я перечел теперь всего Мильтона, англичанина Возрождения, пресвитерьянца и в то же время большого эллиниста. Но „Республика“ Платона меня не удовлетворяет; я нахожу даже, что „Утопия“ Мора предпочтительнее. Перечел я и „Похвалу глупости“. Эразм – одно из любопытнейших лиц Реформации; кто бы ожидал встретить в Роттердаме поклонника греческих муз. Теперь мы не получаем из Роттердама ничего, кроме селедок» (sic). Я отвечала: «А художники? Вы забываете, сколько их было там». – «Действительно, у них были великие художники, голландцы и фламандцы; но ведь Рембрандт не представитель школы эллинистов в искусстве; и я скажу, что „Похвала глупости“ в литературе совершенно противоречит художественным теориям голландцев. Это явление, которым следовало бы заняться. Надо бы сходить в Эрмитаж и пересмотреть Рембрандта и других голландцев и фламандцев. Эразм окончил дни свои в Базеле, кажется, в очень скучном городе. Он был другом Гольбейна, Мора, двух пап, двух кардиналов. Базель посещали желающие повидать его и подивиться его глубокой учености. Вы еще слишком молоды для того, чтобы читать его книгу; но позже она вас заинтересует. В ней много правды, много тонкой иронии. Я думаю только, что сердце его не было особенно широко; жизнь человечества интересовала его как зрелище. Это отличает его от Мора и других английских писателей, юмористов и сатириков. Однако у Эразма мы не встречаем пересмешек, как и у Монтеня и Рабле»[265].

* * *