Некоронованный

Едва южак притих, Унху вскочил на нарту, погнал с собой нескольких откормленных оленей, потому что чужаки всегда голодны. Чутье говорило лоссофу, что там не один человек.

Их было больше двух дюжин. Они сгрудились в низинке, боясь покидать ее, разве что для охоты. У одного из них была сломана нога – южак сбил его, но не это не давало им идти вперед. Здесь они были хоть как-то защищены от ветра, который нес с собой снег, песок, мелкие камни… он утихал – они выбирались подстрелить сколько-то песцов, которые сами сочли людей добычей. Преждевременно. Песцовые шкуры грели раненого, а жесткое мясо – всех. Настрелять от порыва до порыва… когда будет следующий – они не знали, так что мясо берегли.

Это были хорошие чужаки. Умные. Они первый раз столкнулись с южаком, но он не убил их и покалечил всего одного, и то заживет. Они не умирали от голода. Но не стоит есть вонючих песцов, когда пришли такие прекрасные олени.

Унху зарезал одного из жирных хоптов, которых пригнал, достал березовый ковшик, вырезанный его женой, зачерпнул крови и протянул тому из пришлецов, в ком легко было угадать предводителя. Тот сделал странное: чуть отпил и передал… женщине.

…потом, когда Унху вернулся на стойбище, он говорил не столько о белой коже чужаков, какой нет ни одного племени тундры, не об их лицах, длинных и носатых, ни об их одежде и тяжелом металле, а о самом невероятном: у них женщина ела прежде мужчин! Все качали головами, не все верили, что такое возможно, и каждый хотел посмотреть на это диво: ими-ики, женщину-мужчину.

Фириэль, конечно, знала, что воины, если ослабеют от ран, пьют кровь только что убитых зверей, но ей не доводилось ни видеть это, ни пить самой. Но ни отвращения, ни испуга сейчас не было. Была только огромная усталость, холод, который поселился в ее теле, кажется, навсегда, и безоговорочное доверие мужу: надо выпить – значит, она выпьет. Кровь была теплой и вкусной. Одетый в меха плосколицый человек черпал ее из оленя, как из бочки, дунаданы достали походные чаши – и скоро все сидели вокруг туши, пили кровь, будто делали так всю жизнь, бороды арнорцев стали красными, но это никого не смущало.

Унху вырезал сердце и печень хопта, протянул предводителю пришлых – и тот снова повел себя странно: не съел всё сам, а разделил на много частей и прежде всего дал этой ими-ики, а потом –слабым. Сам проглотил только по маленькому кусочку.

Мясо хопта тоже съели сырым, так и быстрее, и лучше восстановит силы. Ими-ики, странное существо, явно была против, но предводитель убедил ее. Чужаки повеселели. Каждый повеселеет, когда у тебя в животе такое вкусное мясо!

Унху сказал им, что поедет за сородичами, они вернутся с нартами, чтобы увезти всех чужаков на стойбище. Их главный не знал языка лоссофов, а Унху не знал языка этих странных людей, но они поняли друг друга. А еще один пришлец, с веселыми глазами, переспросил у Унху почти каждое слово и мигом понял, чем ездовой хар отличается от жирного хопта (они объяснились знаками, но южанин встал так, чтобы ими-ики не видела), и выучил еще сколько-то слов. Даже если древнему Ики не будет понятен язык пришлецов, с этим веселым они быстро научатся разговаривать.

Унху не знал, когда сможет вернуться: это решал ветер, поэтому оставил длиннолицым двух хоптов. Он задержится – зарежут. Чтобы уж не на песцов охотиться ради еды.

Фириэль смутно помнила дальнейшее. Как только она поняла, что их накормят, приютят и обогреют, в ней что-то ослабло… как с боевого лука сняли тетиву и он лежит, выгнув могучие плечи наружу, а тетива свернулась беспомощной жилкой.

Было много оленей и этих повозок без колес… потом ее везли, она лежала, а мимо ехали другие нарты, олени, облака, сопки, лоссофы, муж, солнце… потом было темно и тепло. Совсем-совсем темно, откроешь глаза – не видишь ничего, закроешь – тоже; и так тепло, так уютно и мягко, как, наверное, бывает младенцу во чреве матери. И так же тесно, едва пошевелиться.

Откуда младенец знает, как ему выбираться наружу? Она не знала. Чутьем нашла щель и выползла. Женщины засунули ее во что-то меховое, дали в руки миску горячего мясного отвара… она пила, как младенец молоко: сознание спит, тело живет само. Потом вывели на холод – тело тоже знало, зачем. А потом было самое большое счастье, которое не выпадало ни одному новорожденному: стянуть с себя все человеческие одежки и забраться обратно, в ту теплую блаженную темноту. И забыться.

Проснешься, потому что захочешь есть. Выползешь снова. Напьешься горячего мясного отвара. Уползешь назад.

Никуда не надо идти. Не надо быть сильной. Не надо скрывать от других свой страх. Можно лежать в мягкой темноте и ни о чем не думать. У младенца нет мыслей. У младенца нет имени.

На четвертый день Фириэль пришла в себя.

Прежде всего она выяснила, что на ней – одна рубашка; что мягкое – это две оленьи шкуры ворсом внутрь, сшитые по одной длинной и одной короткой стороне. Рядом в таком же меховом свертке спит муж, спит глубоко и спокойно. Значит, всё хорошо.