Некоторые спорные вопросы общей и германской просодики

В современном русском языке существует не только подвижная акцентная парадигма (до́ма ~ дома́), но и сильно развитая вариативность: взя́лся и взялся́, ма́нит и мани́т; распухла губа́, но гу́ба не дура; ни гроша́, но не было ни гро́ша, да вдруг алтын; задали корм коня́м, но по ко́ням; серебро́, но злато-се́ребро; ко́ротко говоря; долго ли коро́тко ли; платье коротко́; костюм ко́роток; волос долог, да ум коро́ток. Произношение большинства этих форм закреплено нормой, но если в языке и даже в речи одного человека чередование типа взя́лся ~ взялся́ более или менее произвольны и зависят от ритма предложения и эмфазы, то всякое ударение правильно, и с функциональной точки зрения его нет вовсе. Так, кажется, обстоит дело в ряде индейских языков Северной Америки, и едва ли не так же обстояло оно в раннегерманском. Когда-то оно было свободным. Судя по хаотичным рефлексам закона Вернера, оно было «слишком свободным».

Обратной стороной сказанного будет вывод о роли фиксированного ударения. Считается само собой разумеющимся, что если ударение закреплено в языке за определенным слогом, то оно избыточно. На самом же деле главное в ударении не его место, а его функция. Если бы в современном русском языке ударение всегда падало на первый или последний, или второй от конца слог, оно бы все равно отмечало позицию максимального различения гласных и должно было бы учитываться при фонологическом описании. В языках, в которых есть словесное ударение, оно не может не быть релевантным: иначе бы оно не существовало. Способ же выделения привилегированной позиции не так важен. Постулируемая обычно замена музыкального ударения динамическим в истории германских языков не могла иметь тех последствий, которые ей приписывают, если, конечно, согласиться, что динамическое ударение, придуманное на бумаге специально для того, чтобы объяснить редукцию в некорневых слогах, — это флогистон.

Другое дело, что музыкальному ударению удобнее сосуществовать с моросчитанием, и можно предположить, что когда в пра‑ или раннегерманском по неведомым нам причинам ослабилась роль моросчитания, и место ударной моры уже не могло определяться по формуле, как в латыни или греческом, то и тоны пропали (за ненадобностью). Язык утратил словесное ударение (состояние, довольно хорошо отраженное готским), а потом постепенно развил его снова (этот процесс легко прослеживается при сравнении древневерхненемецкого, в котором еще могло быть два долгих в одном слове, с древнеанглийским), но теперь стали противопоставляться не моры, а наборы гласных в разных слогах, и понемногу моросчитание погибло окончательно.

Релевантность ударения в языках, где его место строго фиксировано (несвободно) означает, что и в односложных словах оно релевантно. И в дом, и в домик первый слог образует совершенно одинаковую позицию: в обоих выбор делается из пяти единиц. Существенна не «синтагма» (количество слогов в слове), а «парадигма» (число допустимых в данной позиции гласных).

Когда в языкознании господствовал дескриптивизм, было принято выделять как можно больше ступеней ударения. Это поветрие давно прошло, но второстепенное ударение в таких словах, как англ. converˈsation ‘разговор’, — реальность, не зависящая от моды. Вопрос о смысле второстепенного ударения может быть решен только на уровне интонации. С фонематической точки зрения нет никакой разницы между первым и третьим слогом слова conversation: оба они в равной мере «привилегированы». Но всякое отдельно произнесенное слово есть еще и назывное предложение. Тот слог в conversation главноударен и как бы неустраним ни при каких обстоятельствах, который интонационно обозначает конец синтагмы или фразы. В conversation это третий слог, а за первым ожидается продолжение.