Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)

— Ладно, — я был на диво покладист, может быть, мудакам из Русской Федерации Катания стоило общаться со мной за бутылкой «Столичной». Все бы тогда жили долго и счастливо. — Как скажешь. Ты ведь знаешь, что тебе достаточно просто сказать, Юри?

— Знаю, — Юри говорил глухо — обувал меня. Теперь он выпрямляться не спешил, и это было просто зверство. Мне хотелось запустить пальцы в его волосы, сжать в кулаке, дернуть к себе. Уронить на себя.

— Но ты ведь все время молчишь.

— Не все время, — Юри вынырнул, затянув шнурки на моих туфлях, и убрал челку со лба. — Где там ваши проспекты, сэр?

— На переднем сиденье. Универмаг новый открыли. Эти бумажки весь город засыпали, катастрофа. Ручка…

— У меня есть, — Юри положил себе на колено стопку бумажек, глянцево блестящих в свете фонарей.

Я открыл окно, чтобы хотя бы немного вдохнуть. Юри наклонился, скользя ручкой по бумаге.

— Я распишусь за нас обоих. Мистер Никифоров немного не в форме. Извините за почерк. Уверен, по-китайски я писал бы лучше, но я не уверен в своем китайском…

— Ничего, сэр. Мой отец вообще из Рио. Если вы подпишете все их, я раздам их знакомым…

— Как вас найти? Я сдержу обещание по поводу билетов.

— Я напишу вам свой номер, — таксист, кажется, был в экстазе. Я его отлично понимал. Но кое-что было не так.

— Командир, а где наш Синатра-то?

— Мой друг просит включить музыку, — Юри глянул на меня с ужасом, как будто смотрел выпуск новостей по НТВ. Смешной.

Охуенный. Юри был охуенен. Почему эта его сторона всегда включалась, когда я был черт знает в каком виде?

— Почему ты такой потрясающий, Юри?

Я сформулировал вопрос немного не так, как собирался, но, если подумать, надираться в такие дрова березовые я тоже не планировал.

Юри поднял голову, сложил листовки в стопку и, приподнявшись, аккуратно бросил их на переднее сиденье. Я засмотрелся на его задницу в джинсах.

— Юри, — меня осенило, — ты злишься на меня!

— Не сегодня, — туманно ответил Юри и сел на место, посмотрел на меня, как на душевнобольного. — Я часто на тебя злюсь, Виктор, но не сегодня.

Синатра нежно завел «Незнакомцев в ночи». Огни за окном смазались и поплыли, наш с Юри отель мелькнул неоновой вывеской и проехал мимо — водитель, держа слово, пошел на круг по кварталу. Побольше бы таких, как он.

— Юри, — я качнулся, чуть не упал, уткнулся лбом в спинку сиденья. Вот сейчас алкоголь перехватил последние рычаги, отвечающие за ориентацию в пространстве. Как на каруселях катался. — Прости меня за все.

— Никогда не извиняйся заранее, так говорил мой дедушка, — Юри подвинулся ближе и потер руками лицо, снял очки. — Извиняйся только тогда, когда сделал. Порядочные люди не отмаливают грехи авансом.

— Порядочные люди? Порядочные?

— Да, представь себе, — Юри убрал свои очки в карман куртки, отложил ее подальше, сел прямо, уперся руками в колени. — Виктор, послушай меня, ладно?

— Я всегда рад тебя послушать, мой дорогой, мой ненаглядный, мой потрясающий Юри…

— Обещай мне, что забудешь то, что сейчас произойдет.

Интересно девки пляшут, моя японская душа. Забудешь тебя. Разве что в Кащенко прилечь и лоботомироваться.

— Я сделаю все возможное.

Юри кивнул, кажется, слишком сильно полагаясь на мое невменяемое состояние и честное пионерское. Наивный мой, смешной Юри.

Мой прекрасный Юри, дьявол на льду, в миру почти хикки.

Мой бесконечно невероятный, всегда удивительный Юри, который только что хныкал и паниковал, волоча меня до машины, потом сердито, по-солдатски одевал, невзначай трогая за всякие места — больше всего за сердце, — а теперь нагло дернул за шиворот, откинув меня на спинку кресла. Я лежал, глядя снизу вверх, ждал — как скажешь, милый, дорогой мой, как скажешь.

Только ты скажи. А то я тебя знаю.

Оказывается, нихрена я не знал.

Юри очень осторожно уселся на мои колени, ничего не сшибив и нигде не ударившись, сначала я удивился, а потом вспомнил, что мистер Кацуки: а. не пьет и б. фигурист с прекрасной растяжкой.

Сейчас это все имело не самое большое значение.

Юри ласково гладил мою пьяную морду пальцами, как слепой, собирая все и сразу — и ранние морщины в углах глаз, и пробившуюся щетину под подбородком, дебильную и сизую, как у богомерзкого Миккельсена, я всегда ее стеснялся, и горбинку на носу, которую почти не видно, если научиться правильно поворачивать голову, когда тебя фотографируют, и белые ресницы, и мокрые губы. Юри касался аккуратно, нежно, как будто я спал, и он боялся меня разбудить. Возбудить. Ха-ха.

Его вес на моих бедрах был приятный, волнующий и такой долгожданный, что я вцепился в сиденье под собой до треска ткани, чтобы не вцепиться в Юри. Спугну — и хер потом мне, а не вот это вот все.

Хер, кстати говоря, у меня стоял, как флаг России над посольством, до боли давил на ширинку брюк. Я вспомнил о том, что ее Юри только что застегнул, мастерски не коснувшись чего не следует, и чуть не чокнулся.

Юри задел большими пальцами уголки губ и тяжело, прерывисто вздохнул. Я закрыл глаза — давай, не раздумывай. Я даже не смотрю, если хочешь.

Юри, оказывается, хотел. Ох, как он хотел.