Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)

На меня бетонной плитой обрушилось вдруг слишком много интересных откровений. Юри дрожал и задыхался, у него тряслись губы, и дыхание было вкусное, обжигающе горячее, влажное на моей щеке. Юри навалился всем телом — привет, моя долгожданная ускользающая красота, — и он был уже знакомо мокрый от пота под одеждой, горячий и тяжелый, и у него стоял.

Юри целовался как киноактер, запрокидывая мою голову назад, обкусывая губы, скользя языком в мой рот так жадно, так отчаянно, что хотелось оттянуть его и погладить по голове, успокоить. Что ты как украл, не спеши так. Я ведь не убегу никуда, в моей крови три литра бренди, квартал большой, у этого доброго человека полно Синатры, у меня полно нежности — я копил ее целый год, Юри, я все тебе покажу и расскажу, не торопись, у нас достаточно времени…

Юри застонал в поцелуй, и тогда я все-таки обнял его за спину, сгреб в дрожащие кулаки куртку. Пригнул к себе ниже, обхватил за шею, погладил плечи. Юри всхлипнул. Боже ты мой. Можно подумать, я умру завтра. Или он умрет завтра.

Куда я от тебя денусь, Господи.

Ощущение, что времени мало, что оно ускользнет, не повторится вот это вот, передалось и мне, Юри был заразен и заразителен в своей больной страсти. Может, ему никто не объяснил, что ничего запретного для двадцать первого века мы не делаем сейчас. Ну, разве что связь тренера и ученика не совсем этичная, но для эрекции весьма и весьма…

— Юри, — я откинул голову на спинку и засипел: — я слишком стар для такого дерьма, дай вздохнуть.

— Черт, — Юри пропал куда-то, спрятал горящее лицо на моей шее, дрогнул всем телом, когда я погладил его по затылку. — Прости. Я все испортил.

— Нет, что ты, это я обосрал момент. Ну-ка вернись, иди сюда, Юри, глянь на меня, дурында моя.

Он сел, откинувшись на моих коленях, и как еще держался в движущейся машине… машина, кстати, никуда не двигалась, Синатра пошел на второй заход, водитель притормозил в какой-то подворотне и покинул корабль — присмотревшись, я увидел в темноте за бортом рыжий огонек сигареты. Я вернул взгляд к Юри. Юри смотрел на меня. Он покраснел до корней волос, глаза почернели и казались огромными. Губы блестели от слюны.

— Какой ты красивый у меня.

— Я не понимаю.

— Вот и хорошо, что не понимаешь. В этом и прелесть, что ты этого не понимаешь, Юри.

Юри кивнул, глядя на мой рот, как будто его завораживало движение губ само по себе.

— Иди сюда.

Юри качнулся вперед, прикрывая глаза, и я, уже нащупав нужный рычаг, впутал пальцы в пряди на его затылке, погладил, стянул, запрокидывая теперь его голову. Выгнулся он так красиво, что я застыл на пару секунд, не веря ушам, сдавленный крик остался в моей голове насовсем и навел там раз и навсегда свои порядки. Потом я осторожно поцеловал его в дернувшийся кадык, в соленую от пота ключицу, в сладко пахнущее место под мочкой уха. И все перебирал пальцами его волосы, расчесывал и тянул, слушая, как он хрипит и стонет.

Охуеть.

Мы просто целовались. Твою мать, что ж дальше-то, мы таким макаром не уедем никуда с тобой, мы же ебнемся, закроемся в номере, как кролики-католики, сольем Гран-При, пошлем все в баню, голова будет ехать знатно, спалимся сразу по всем фронтам, во всех интервью, как молодожены…

Юри упал на меня и завозился с моей ширинкой, ахнул, когда я выдохнул на ухо:

— Твою мать, Юри. Ты у меня больной совсем, оказывается.

«Мой», «мне», «у меня». Фигура речи, казалось бы, но собственные слова как током били, набатом в пустом черепе громыхали. Пиздец. Пиздец, как же я вляпался. Я добился, чего хотел, когда не ждал, и мне вдруг стало страшно.

Так уже было со мной, только теперь все было намного хуже. В Шурочку я влипал медленно, обстоятельно, по правилам, с ухаживаниями, флиртом, по нотам.

А тут — поскользнулся, упал, очнулся — гипс.

Тут все было хуже, меня утягивало в черную яму без краев и дна, тащило со страшной силой, я дурел больше от своего поведения — Юри-то боролся до последнего, отлично понимая, что так дела не делаются. Не когда у нас времени — один сезон. Не когда я Никифоров, а он темная лошадка, фигурист с шатающейся репутацией, не когда на нас смотрит вся Япония и весь мир. Не когда у меня метка жить не дает. Ему-то легче, он ничем не связан. Но это оч-чень хуевое утешение.

Юри гладил меня через трусы, уткнувшись лбом в мое плечо, и мне хотелось сползти на пол с сиденья, просочиться через днище тачки и утечь куда-то к центру Земли.

Я даже разозлился немного. То есть, вот так, я за ним на брюхе ползаю, и так, и этак пытаюсь подкатить, а он меня берет безоружным и пузом кверху, когда я ни «нет», ни «да» сказать не могу, когда я уже не жду ничего, вот это называется «будь мне просто тренером», охуеть теперь. Голыми руками взял, подстерег, говно такое.

Я дернул его за волосы к себе, кажется, воткнул ногти в тонкую кожу, поцарапал, вмазался губами в рот — раскрытый, Юри опять закричал.

— Нельзя так со мной, маленький мой. Зря ты так. Надо бы по-хорошему попробовать.