Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)

Я грел руки о стаканчик кофе. Дожидался. Начать должен был он.

— Ты мне одно скажи.

Яков всегда начинал разговор с этой фразы, которая обычно означала, что сказать придется не одно, правду и только правду, и правда эта никому не понравится.

— Счастлив ты?

Ладно. Признаю. Этого вопроса я не ждал.

— Да, — я отпил кофе, обжигаясь.

— Поставь, — Яков поморщился. — Не прячься.

— Да, — я отодвинул стаканчик и глянул в его строгое лицо. — Счастлив. Не все могу объяснить, не сейчас, наверное. Но я… живой, хотя бы.

— Это хорошо. Что живой.

— Я даже не знаю, хорошо ли, — признался я. — Ощущение, что ворую, что не свое взял. Что надо будет как-то потом возвращать, а я буду с голой жопой.

Яков помолчал, потом веско уронил:

— Дурак ты, Витя.

— Я знаю, — я улыбнулся так, что скулы свело, — спасибо большое.

— В церковь сходи, как в столицу приедете. И этого своего, суслика, — Яков дернул головой в неопределенном направлении, — своди тоже.

— Я там у них в храме был, в Хасецу. Бога не было дома. Зато я видел священную обезьяну.

— Тебе в самый раз, — Яков вдруг засмеялся, затрясся всем телом.

Я тоже засмеялся. И, правда же, смешно было.

— Левая нога у него плохая, глянь получше. И башкой часто бьется, куда смотришь?

— На задницу, — честно ответил я. Яков закатил глаза.

— Четверные не трогайте по возможности, он у тебя пока сырой.

— Спасибо, — тут я сказал уже серьезно. Яков был гений, он знал свое дело, никогда не советовал дерьма, как бы я ни привык с ним спорить. — Только он меня не спрашивает, сам их трогает, когда хочет. Я ему не указ.

— Правда? Этот вот? — кустистые брови поползли вверх. Я сухо кивнул. Яков посидел молча, а потом захохотал:

— Так тебе и надо.

Я знал, что он это скажет.

Яков сел ровнее и надел шляпу — наш вылет объявили.

— Я всегда говорил — твоего человека надо днем с огнем искать, Витя, потому что без него ты сгоришь, скурвишься. Никогда не думал, что это по нам всем так ударит, когда он найдется.

— Хочешь прикол, дядя Яша?

— Ну?

— А он не мой человек, — я добил поганый кофе глотком, как водку, смял стаканчик. — Он мой ученик. Я его тренер. И все. У него нет метки вообще, у меня какая-то вязь арабская, хер найдешь, мы ничьи оба. Я никого не ищу, мне никто не нужен, понимаешь, как и ему.

— Не понимаю, — Яков пожал могучими плечами, глянул, как на больного, — что-то, значит, просто не так пошло. Ты бы себя видел, Витя. Вам и меток не надо, у вас на лбу написано.

— Ты ведь не одобряешь такое.

— Тебе-то какая печаль? Главное, чтобы ты одобрял, а у тебя всю жизнь ни стыда, ни совести, — Яков вдруг по-доброму ухмыльнулся, глядя на меня этим своим жутким взглядом, бабушкиным, от которого мне всегда хотелось уткнуться кому-нибудь лбом в колени и протяжно выть. Блядь. Надо бежать.

Я остался сидеть, обтекать, прибитый вот этим вот пониманием, сочувствием, которого я не ждал и не просил. От такого дерьма я всегда давал слабину…

— А я люблю его, Яков. Как идиот.

Вот, пожалуйста.

— А я знаю, дурак. Иди уже.

— И даже если бы я не любил его — ты видел, как он катается, видел?

— Видел, видел. Пошли, потеряет тебя, испугается, суслик.

— Да почему суслик-то?

— А что, нет? Ты ведь видел его.

— Да где ж он суслик, на льду так вообще…

— Так, хватит, — Яков остановился и положил руку мне на плечо. — Витя, ты свою жизнь просирай, как хочешь, я тебе не отец и не мать. Ты только не радуйся, что я тебя взял вот так и простил. Меня кидать нельзя, ты знаешь.

Иногда в Якове все еще говорили лихие девяностые. В такие моменты я чувствовал себя маленьким мальчиком.

— И не благословляю тебя, да тебе и не надо.

— Я знаю, — я любил Якова. Я вдруг понял, как страшно по нему скучал.

— И, сам знаешь, Плисецкого ты видел. Шансы у вас не ахти.

— Вот тут не согласен.

— Стой, слушай молча, — Яков сдавил мое плечо так, что больно стало. — Я видел таких историй, знаешь, сколько? Как говна за баней, Витя. Вы… не светитесь так. Люди разные, позавидуют, обваляют, не отмоетесь.

— Ничего нового. Я что, первый день…

— Молчи, — Яков раздул ноздри. — Тут в вас дело. Тяжелее все, когда на вас смотрят все. Вы хоть таитесь чуть-чуть. Разбегаться легче будет.

— Что?

— Ты слышал. Я тебя знаю, Витя. А его — не очень. Это тебе сейчас хорошо, пока вы на медалях сидите. А потом — раз просрал, два просрал, и любовь кончилась.

— Яков.

— Тихо, — он нагнул голову, чтобы посмотреть прямо в глаза, — не спорь, думай себе, что хочешь. Все равно по-своему сделаешь. Вон уже, на камеру додумался целоваться. Еще бы потрахались там на льду.

Я покраснел. Я стоял и понимал, что полыхаю до корней волос, а в животе ворочалась кошмарная, тяжелая пустота.

— На радостях-то весь мир любить можно, Витя. А потом что? Он тебя подведет, он выгорит, он у тебя звезд с неба не хватает, сам знаешь… Молчи! А ты потом — как Лиля, — лучшие годы, мол, на тебя потратил.

Я молчал. Видел бы он, как Юри плакал на парковке, от страха как раз мои лучшие года в унитаз спустить… Мне хотелось вырваться и убежать. Но все, что Яков мог сказать, он уже сказал. Основной урон был нанесен.

Он аккуратно убрал руку с плеча. Потрепал по голове.