Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)

— Ты? — Гоша, если и удивился, из воспитанности не показал это в той мере, в какой мог бы. Я с некоторой опаской наблюдал, как он присаживается рядом с Юри и смотрит с хищным интересом.

Пиздец, бедный Юри.

Свободные уши для Гоши. Катастрофа.

Я давно чувствовал спиной взгляд, но все еще с ужасом наблюдал, как Юри медленно сдается под натиском. Вежливо кивает, спрашивает и переспрашивает, тревожно глядя в мрачнеющее Гошино лицо.

Потом повернулся, глянув на часы. Яков стоял памятником свободе и надежде.

— В самолет пьяным не пустят.

— Тогда кофе.

— Здесь цены бешеные.

— Да жопу-то посадить пока бесплатно можно.

Яков стоял, глядя на меня, с немым вопросом — что ты как не родной-то.

— И то правда.

Я оглянулся на Юри, и Яков разозлился.

— Не съест он его, пойдем.

— Съесть-то не съест. Но мозги вынет, — я послушно пошел за Яковом в сторону дьюти-фри. Широкая спина Якова исторгла вдруг благодушный смешок:

— Зачем фигуристу мозги, Витенька?

И правда.

Яков нашел меня, когда мне было восемь.

Я работал тогда в младшей группе при Спортивном, меня привела мать еще в четыре из расчета записать в бассейн по состоянию здоровья — я был, согласно законам жанра, щуплый астматик с врожденным пороком сердца, отлично начиналась моя замечательная жизнь. К счастью ли, к несчастью — я шмыгнул в открытую дверь, огромную, двустворчатую, обитую суровым советским кожзамом цвета говна, стоило маме отвернуться.

Как в сказке. За дверью, в огромной коробке, как рыбки в аквариуме, носились по белой простыне льда на огромной скорости, падая и поднимаясь, мальчики и девочки.

Я спустился по лестнице между трибун и уселся на последнюю скамью, с которой при моем росте было видно каток.

Мама искала меня полтора часа. Я не испытывал угрызений совести за ее зареванное лицо ни тогда, ни, тем более, сейчас. Чем дальше от людей, которые увезли меня от бабы Светы — тем лучше. Но в бассейн я идти не собирался. Не теперь.

Выгоняли из секции меня два раза, я был слишком наглый. Или слишком болезненный, начать задыхаться и хрипеть для меня было как два пальца. Со мной не желали возиться, я не проявлял никаких выдающихся талантов среди остальных в младшей группе, кроме того, что большой палец руки у меня гнулся к запястью и локтю без особого труда — но он у всех туда гнулся.

Яков тренировал юниоров — за четыре года я успел наслушаться и насмотреться, проникся и иногда бегал посмотреть на то, как катаются высокие и тонкие парни и девушки в пестрой одежде, которая отличалась от нашей скучной спортивной формы как небо от земли. На тряпки я был падок еще мелким.

В какой-то момент мне пришла в голову гениальная идея надеть коньки и смыться с занятий младшей группы на прогон к Фельцману. Маленький, но уже хитрый мозг безыскусно решил, что если однажды попасться под ноги великому человеку, он непременно меня подберет.

Так, собственно, и вышло.

Я начал радостно носиться между катающихся. Даже ноги задирал и пытался подпрыгивать, чтобы меня заметили. Стоит ли говорить, что внимания на меня никто не обратил.

Это сперва.

Потом меня уронил на лед на огромной скорости какой-то парень в синем костюме. В его честь свой первый наряд на юниорских соревнований я сделал в том же стиле. Добро я имел обыкновение помнить.

Башка крепко треснулась о лед, руки-ноги поперепутались, а потом мне и вовсе с неотвратимостью шальной пули рассекло локтевой сгиб летящим чужим коньком.

Оглядываясь назад, я иногда раздумываю, что это могла быть башка, шея, детская и совсем птичья, запястье, пальцы, что угодно. Но дуракам везет. Даже связки и сухожилия были почти целы.

Открытая рубленная рана выглядела жутко, я выл дурниной, распластавшись на катке, баюкал руку и отказывался идти на контакт хоть с кем-то. Кровища заливала серую спортивную форму и ползла по льду. Какая-то девчонка визжала, кто-то сполз в обморок. Я был уверен, что откину коньки в самом деле, сколько крови в восьмилетнем ребенке?

Потом меня сгребли и дернули куда-то вверх, согнули руку в локте и крепко сжали в кулаке. Ткнули в куртку, крепко пахнущую табаком и кошмарным одеколоном «Шипр».

— Чей такой?

— Никифоров, — промямлил я, вдруг испугавшись, что мой гениальный план не такой уж и гениальный, и мне сейчас просто починят руку, навешают пиздячиков и отпустят с миром.

— Как хоккеист прямо, глянь-ка. Не вопить. Будешь вопить— проделаю во льду прорубь и утоплю, не найдут.

Это было страшно. Вообще-то, я отлично знал, что под этим льдом только бетонная основа, но угроза звучала настолько серьезно, что я натурально обделался и запищал:

— Не надо, Яков Давыдович.

— Смотри-ка, диверсант, знает меня.

— Вас все знают, — я цеплялся за его куртку и морщился от боли.

Я могу себе вообразить, какой я был маленький, трогательный и блядски просто хитрожопый, не устоять.

Наверное, поэтому я до сих пор терпеть не могу детей. В каждом из них мне мерещится маленький Дьявол, который точно знает, чего хочет и как этого от меня добиться.