Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)

Все сам решил. Никто за тебя не решал, тебе же так и надо было — чтобы ты выбрал. Ты же так и хотел, Никифоров, сам свою историю писать, и в баню метку.

Метку вообще сведу после финала Гран-При, хватит этого дерьма. Точно. Лазерная хирургия и шлифовка рубцов творят чудеса.

Я даже не смотрел на нее в последнее время, не задерживал взгляд в душе, щелкал резинкой носков утром, торопился — в последнее время я тоже вечно куда-то опаздывал.

Уже за это Юри стоило любить и прощать — я, кажется, таки объебал систему.

Надо же, рыдал на парковке. Обалдеть. Так боялся меня в лужу посадить.

Да в одну лужу сядем, родной, вместе и выгребем, подумаешь. Не в этот сезон — так в следующий. Я вот еще разозлюсь посильнее — и тебя взъебу, тряпка, покажу тебе, как надо, научишься со временем, главное, слушай меня. За деньги не парься — натурой возьму.

Ну и это надо совсем скатиться, чтобы при вчерашних очках сегодня лохануться. Так даже Юри не сможет.

Короче, очевидно всем, что тренер из меня никуда не годился.

Нельзя так. Не то меня должно волновать, что мой придурок думает, а что он делает.

Яков, где ты, найди меня, постучи башкой о бортик, покажи, как дела делаются.

Юри сжал мою руку, крепко, сухо, по-мужски, аккуратно перебрался через бортик, выехал на центр льда, замер в бледно-голубом луче прожектора. Спокойный. Если не знать, что он полчаса назад рыдал в голос, то и не заметишь, что у него припухло лицо.

Поднял голову, разбуженный первыми плавными аккордами мелодии, взмахнул руками.

Этого хватило мне и всем вокруг, чтобы понять — все в порядке. Повело, бывает.

Зал как будто развязал узел, я кожей почувствовал, как зритель расслабляется, проминается, сдается. Это неправда, что публика равнодушна к твоим эмоциям — она всегда голодна, она всегда жадно заберет все, что ты ей покажешь. Важно следить за собой, мы иногда переоцениваем свои актерские способности, а потом гоним волну на аудиторию — все-то, негодяи, хотят влезть тебе под кожу, зарыться в грязное белье. Ну так не полощи трусами по ветру, держи лицо, не подставляйся… дело всегда в тебе. Зря я, что ли, за славу Русской Легенды расшибался? Лицо, ребята, лицо.

Публику не наебешь.

Все все видят. И что Юри нервничает, и что успокаивается, и что может все — и чуть больше.

Юри набирал скорость, расходился, замедлялся, чисто вывел два каскада и дорожку между ними. Лицо у него было спокойное, ни морщинки, ни эмоции, как будто он катался во сне.

Может быть, так было не надо, может, он слишком расслабился. Мне хотелось крикнуть ему, что приближается последняя треть, а он еще не провел два важных прыжка.

Опасная она, эта последняя треть, мы с ним много раз уже по этому поводу спорили и ругались. Помнится, Яков всегда хотел, чтобы я однажды понял, каково ему со мной приходится.

Но отчего-то у меня было ощущение, что я со всеми своими вывертами за всю жизнь такого не заслужил.

Я знал музыку наизусть, считал про себя, время капало, Юри размеренно полосовал лед, вывел аксель, дорожку, и, черт, у него было секунд пятнадцать, и не дай Бог, он сделает то, что, я думал, он сделает…

— Юри, дебил, ну пожалуйста, — я говорил в сложенные руки, почти молился, мне очень хотелось закрыть по-детски глаза.

Расслабился, Никифоров, выдохнул, да, думал, утряс все? Ты же его уже неплохо знаешь, ты же должен был догадаться, что если в эту башку что попало, то это как сингулярность — ебнет и будет тебе целая вселенная, и все будет расти, расширяться, пока не сожрет кого.

Он ведь, дурень тихий, решил, что мое время жрет, мою жизнь, мое золото.

Он ведь решил доказать, что не зря.

Не зря, блядь.

Юри прыгнул.

Я все-таки зажмурился, глаза закрыл. Я не смог. Я только стоял и слушал, как орут зрители, как сходят с ума все, кто стоял со мной в ложе — дети, держащие игрушки наготове, работники катка, операторы.

Я думал о том, как легко сломать колено, неправильно приземлившись, именно в конце программы, когда ноги ватные, а пульс не слушается.

Я успел подумать о том, как кровь размазывается по льду, я вспомнил, как убился Попович много лет назад в своём чертовом костюме пирата, как Плисецкий лежал на льду — маленький, беспомощный, скорченный, волосы разметались, в лице ни кровинки, даром, что метка проснулась.

Я открыл глаза.

Мне хватило секунды на эту все сентиментальную ересь. Как любопытно течет время, как оно умеет растянуться, когда тебе до сгоревших в пепелище печенок страшно.

Я видел, как Юри закрутил четверной флип.

Мой четверной флип.

Фирменный четверной флип Русской Легенды.

На последних десяти секундах.

Вышел, упал на колено, коснулся льда, развернулся, встал, провел короткую дорожку и замер, вытянув ко мне руку. Вторую прижал к сердцу. Прости, мол, если что.

Мое сердце прыгало в горле. В ушах стучало, я не слышал ничего и никого, как ватой заложили.

А потом я побежал, припадая на разламывающуюся ногу, не чувствуя пола под собой, туфли у меня были скользкие, а в пальто стало вдруг до ужаса жарко.

Юри, поняв, стартанул по льду навстречу, глаза — плошки, лыба во весь рот, он технично объехал девчушку с плюшевым пуделем, набрал скорость.