Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)

Вынул наушники, утолкал переодеваться за шкафчики, придержал дверцу, поймал и сложил куртку, футболку, треники, носки, трусы…

Юри копался и возился, высунул из-за дверцы помятую голову и жалко пробормотал:

— Помоги мне, пожалуйста.

Он путался в костюме, волосы зацепились и намотались на крупные блестки на правом плече. Рукава застряли на судорожно сжатых кулаках. Каракатица.

Я молча сложил его вещи на скамейку и подтащил его к себе, дотянул противную непослушную ткань до плеч, разгладил на талии, одернул до конца, поправил брючины, накинул верхнюю часть, застегнул на животе пуговицу и отвернул воротник, нашел в рюкзаке и подал другую пару носков, предварительно осмотрев его ступни — мокрых мозолей не было. Юри опомнился и отобрал у меня носки, плюхнулся на лавку и надел сам.

— Прости, — пробормотал он в свои колени. — Я не знаю, что со мной.

— Много мыслей в голове, которая сейчас должна быть пустой, вот что с тобой.

Я присел рядом. Хотелось разораться. Что ж с тобой дальше-то будет, если ты на первом этапе так себя ведешь?

Хотелось спросить, как он вообще добирался до второй ступени когда-то.

Хотелось спросить — это я такой хуевый тренер?

Юри затягивал шнурки на коньках с таким остервенением, что пальцы побелели.

— Ты порвешь шнурки.

Юри выпрямился.

— Может, прокатиться еще раз в костюме?

Его руки смазывались в мелком треморе, на лбу выступил холодный пот.

Если бы я не видел два дня назад лично его медицинскую карту, я бы решил, что он тяжело болен. Хронических заболеваний у него не было, была аллергия на клубнику. И низковатый гемоглобин.

Что за хуйня.

— Нет. Пойдем в общий зал. Там разомнешься, пока ждем.

Наверное, это была самая плохая идея в моей жизни.

До Юри было пять человек.

Уже на первом — Си Гуан Хуне, Юри вскочил со скамейки, забегал, качаясь на коньках и держась за стенки коридора. Здесь было отлично слышно крики комментаторов, ор зрителей и отголоски музыкальной темы.

— Так, — я сгреб Юри за шиворот, поймав взгляд Поповича. Тот покачал головой — детский садик. Я глянул на стоящего у стены Якова — помоги мне, что ты стоишь-то, ты видишь, я не справляюсь? Яков чуть заметно кивнул — человек-монумент. То ли «сам разбирайся», то ли «правильным курсом идете, товарищи».

Я утянул Юри из общего коридора в технический, в помещение для персонала, между длинных полок с коньками без пары, и клюшками и забытыми спортивными костюмами. Мимо трансформатора и пультов питания. По боковому холлу к лестницам в подвал, на подземную парковку. Люди с удивлением оглядывались на нас, пока не кончились.

— Мы пропустим свою очередь, — промямлил Юри. Я глянул на него, и Юри благоразумно заткнулся.

Пропустить свою очередь нельзя было при всем желании — даже здесь отдаленными басами было слышно, как беснуется стадион и громыхает музыка. Юри застыл, поднимая голову к бетонному, в потеках, потолку.

Я шагнул вперед и зажал его уши ладонями.

Если гора не идет к Магомеду — нахуй бы она тогда нужна?

— Не слушай.

— Что?

Юри показал пальцами на мои руки, не слышу, мол. Вот и хорошо. Вот и отлично. Я опустил ладони.

— Я сказал — не слушай. Не смотри на других, не думай о том, как они хороши. Ты не хуже их, ты нечто особенное…

— Так было вчера.

— И сегодня будет.

— Виктор, я… — Юри уронил голос до шепота и не закончил фразу.

Приехали, слезаем.

Мыслишка «Что я здесь делаю?» посещает однажды каждого человека, и совсем не вовремя, когда не ждешь — но это не значит, что она не ко двору. Что я здесь делаю? Почему я уговариваю человека, с которым проебался вконец, которому предпочел свою карьеру, что он того стоит? Почему я должен уламывать его быть тем, кем он и так может быть, без лишних выебонов? Другие люди все отдадут, чтобы быть на его месте.

В конце-то концов, Юри, блядь.

Еще и эта долбанная нога пытается отвалиться к чертовой матери. Все к одному, заебись, станцевал.

— Все будет, как должно быть. Если ты провалишься сегодня — попробуешь вернуться в следующем сезоне, жизнь-то не кончится.

Юри поднял голову. Я продолжил, разглядывая чей-то пыльный Мерседес рядом с нами:

— А я вернусь к себе, признаю, что зря это затеял, ничего страшного. Поиграл в тренера — и будет. Не вижу катастрофы, Юри, пресса вообще с ума сойдет от счастья. Скажу, как есть, извинюсь, что всех взбаламутил. Программа не станет хуже, мы уже создали что-то…

Я глянул на него и забыл, что хотел сказать.

Серьезно?

Юри, серьезно?

Ты совсем, что ли, охуел?

Юри трясся всем телом, вытянувшись, как солдатик, смотрел на меня и… плакал. Навзрыд.

Я закрыл глаза, постоял, открыл. Подогнул больную ногу, пожелал своему Меченному ублюдку и его неугомонной жопе сгореть в Аду в скорейшем времени и перестать ебать мне мозги. Не до него сейчас.

Юри давился плачем, прижимал к кривящемуся рту пальцы, у него покраснели и распухли глаза, щеки блестели от слез, нос был как картофелина, губы тряслись. Плакал он некрасиво, но выразительно, так, что мне захотелось застрелиться.

Никогда не видел, чтобы мужик так рыдал. Чтобы кто-то вообще так убивался.

— Юри, — позвал я, боясь подойти. — Ты… ты чего?