Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)

Мне в чем-то нравилось его прятать. Юри включился в игру, меняя элементы в последний момент, прорабатывая другие, запасные варианты, которых еще никто не видел, переделывая работу рук и хореографию, добавляя новые эмоции.

Короче, как Алтын, натачивал нож.

Мне нравился он таким.

Ладно. Мне нравился он всяким. Благо, он всяким и был — Юри каждый новый вечер катал Эрос по-разному.

Он то был нарочито томным, ленивым, вальяжным даже — в ту ночь он завалил меня на диване в передней номера, долго мучил, целуя и облизывая спину, искусал за задницу — я давно так не орал, — а потом, когда, наконец, взял, я уже готов был убивать. Если бы только смог, конечно. Я размазался в кричащую, матерящуюся и хныкающую биомассу, руки-ноги — желе, мозг — и тот спинной, и весь ушел к крестцу. Юри наваливался сверху, обдавая горячим дыханием затылок, и бормотал что-то по-японски. Мелодично и тихо.

Черт его знает, надо будет спросить, что именно он мне нашептывал.

В другой раз он был почти агрессивен, кидался по катку, трахал воздух, ломал руки и прогибал спину, не глядя на меня — на пустые темные трибуны. Если бы под шальной взгляд попал кто-то из забредших осветителей — упал бы мертвым.

Прыжки удались так чисто, что я жалел, что нельзя зафиксировать эту программу для зачета.

Я разложил его на полу у кровати и уселся верхом. Он искусал мне всю грудь и живот, так бился — я думал, он себе спину сломает. Не сломал. Но лопатки о ковер ссадил.

В последний вечерний прогон он был нежным, лукавым, упал на простеньком флипе, но зато… он так смотрел, так гладил себя, так закидывал голову…

В отеле пришлось остановить лифт между этажами. Юри сопротивлялся, а потом застонал и беззащитно стек по зеркальной стенке, сам расстегнул брюки, придушенно всхлипнул, когда я наклонился, заправляя волосы за ухо.

В номере мы рухнули спать, не раздеваясь.

Я видел, как Юри потягивается, расстегнув куртку, как по его голому животу под задравшейся майкой скользит свет ночника, как он улыбается, повернув голову, краснеет и тянется к моему лицу. Вытирает уголок моего рта ладонью.

— До завтра.

— До завтра.

Засыпая, я не мог не подумать, что этот день — последний.

Почему?

Я не знал. Скорее, чувствовал. То ли уже привык, что при толпе народу с нами вечно творится какая-то ебанина.

То ли уже взлелеял в себе эту неприязнь к людям — мы всякий раз вляпывались в уединение и потом не хотели из него вылезать.

Или я все еще ругал себя за то, что превратил сезон в медовый месяц.

Дорвался до сладкого.

Пришел и все опошлил.

Пусть так. Зато, как говорил Яков, искрит.

Юри никогда не был лучше, чем сегодня, пожалуй. Бог с ним, с флипом.

Он был тем самым, что я хотел из него сделать — Эрос, первобытный, естественный, единственно верный. В нем не могло быть многогранности, он должен был быть недвусмысленен, однозначен, понятен.

Красноречив.

То, как Юри запрокидывает голову, облизывает губы, покачивает бедрами, выгибает спину — я видел это каждую ночь в своей кровати. Две картинки без труда складывались в одну, становясь для зрителя самым настоящим откровением.

Я грелся на мысли, что нельзя было так кататься и при этом так не чувствовать.

Юри спал, приоткрыв рот, забыв снять очки. Я осторожно вынул дужки из-за ушей, поправил волосы. Юри дернул носом, перекатил растрепанную голову, улыбнулся, не просыпаясь. Я всегда завидовал этой его способности провалиться в сон, как в яму, до утра, ни на что не реагируя.

Это просто ты заебал его, Никифоров, — пробормотал мудак в голове. Я самодовольно улыбнулся потолку. Что есть, то есть.

На открытой тренировке Юри почти не катался, он оккупировал один угол и гонял по короткому отрезку туда-сюда одну и ту же начальную дорожку. Я не вмешивался — если ему казалось, что с каким-то элементом что-то не то, надо было просто сесть и подождать, пока Юри устанет от этого элемента.

Поэтому я потягивал воду из его термоса и лениво наблюдал за движением его ног. Мандража не было совсем, накатило какое-то усталое, философское спокойствие — все будет, как надо.

Юри затормозил резко и подкатил к бортику вплотную, я даже отшатнулся.

— Все хорошо?

— Не хорошо, — Юри забрал у меня термос и отпил. Я проводил взглядом каплю воды, которая укатилась по шее и впиталась в воротник. — Юрио.

Мы посмотрели в другой конец катка.

Юрка так летал, что остальные освободили ему добрую половину — лишь бы под горячую ногу или руку не загреметь. Сразу было видно, что что-то не так.

Лично мы с ним так и не пересеклись — все тренеры пытались растерзать время тренировок таким образом, чтобы ни один из нас не попадался на глаза противникам и катался спокойно.

Спокойно не получилось.

Юрка два раза грохнулся, только пока мы на него смотрели. Я видел отсюда, как он шипит, потирая колено, матерится, встряхивая башкой, вскидывается, — и опять катает со злостью, как будто лед ему лично что-то сделал.

Уже проходили такое. Думал, давно прошли.

Мы с Юри глянули друг на друга.

— Я видел, как он ругается с Яковом, — прошептал Юри, сделав страшные глаза. — Счастье, что только видел. Это ведь плохо.