Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)

Новый плюс карьеры фигуриста — свои деньги — был внезапный и бесконечно приятный. Я сделал Якова поручителем счета, перевел большую часть денег на накопительный, остальные таскал, чтобы оплачивать комнатушку.

Зажил я, как в сказке. Кто из подростков мог похвастаться такой самостоятельностью? И плевать, что я к ней не готов. Я жрал диетические салаты и иногда, по ночам, как будто днем меня в моей же квартире могло спалить Всевидящее Око, беляши из закусочной в своем же доме. Я готовился к тому, что в мою жизнь войдет Граф — полугодовалый теленок, с огромным языком и носом, длинными лапами и умными глазами.

Это неправда, что у детей-спортсменов нет друзей. Друзей нет у тех, кто не хочет и не умеет дружить.

Я не хотел. Не умел. Точнее, не пытался. Мог бы — обаяние всегда было моей сильной стороной. Оборотной стороной обаяния было поганое такое ледяное превосходство, которое я не сдерживал в молодости ни секунды — а зачем?

В людях вокруг я сначала видел только плохое— дырки на колготках, заусенцы на пальцах, запах изо рта, неграмотная речь, плохие оценки.

Я сам всегда учился средне, но ровно, особенно для того, кто сделал выбор в пользу спорта, а не образования. Больше всего любил литературу и физику. Мне казалось, именно эти две науки объясняют все, что происходит вокруг меня. Физика — очевидное, литература — остальное, то, что творится в голове людей.

Естественно, за чертой сразу сначала остались те, кто не знал, кто такая Ахматова и почему так охуенен Блок.

Потом — те, кто не понимал, зачем мальчику такие длинные волосы. Пишем — все учителя, даже крайне авторитетная для меня учительница литературы, и все мальчики из школьной хоккейной секции, старшеклассники и мальчики из моего класса.

Оставались девочки. Витя, а можно потрогать? Витя, а можно, я тебе косичку заплету?

Витя говорил «можно» в избирательных случаях. Крайне избирательных. Сначала шарахался и вежливо улыбался, потом до Вити добрался удивительный мир женщин. Каждую из них была возможность потрогать, что логически вытекало из потрясающего желания женщин потрогать Витю.

Мне нравилось целовать девочку, пока она перебирает мои волосы.

Волосы свои я, кстати, не любил. Но Лилия однажды запретила Якову стричь меня, решив посмотреть, что получится. Я тогда носил громадные черные футболки с «Арией» и «Агатой», и волосы, жидкие, между прочим, и тусклые до прозрачности, пшенично-белобрысые, до плеч, казались мне верхом эпатажа.

Как только я их отпустил, начался пиздец. Они путались, секлись и становились сальными на второй день после помывки.

Но имидж был дороже. С хвостом я ходил долго, ненавидя его всем сердцем, но тем тверже решая беречь, чем упорнее он раздражал окружающих.

Короче, друзей у меня не было совсем не потому, что я был фигурист.

Графа усыпили.

Я помню, как приехал в питомник в последний раз, как долго ходил вдоль рабицы по снегу, заглядывая в вольер, как ждал, пока выйдет Данила — высокий, молодой оперативник-кинолог, он проходил здесь практику от милицейской академии и, кажется, собирался надолго увязнуть, вмазавшись в свою собачью жизнь сразу и бесповоротно.

Он мне и сказал, подойдя к самой решетке и избегая смотреть в глаза:

— Проверка была, Витек. Сверху. Очень сверху.

— И чё?

— И все. Ты же знаешь, тут часть серьезная, готовят только для службы. А Граф — калека. Он выбежал, на глаза попался, он ведь дурень игривый, прямо майору под ноги…

— И что, не могли напиздеть чего-нибудь?

— Не додумались, там все так обосрались, Витя, ты бы видел. Телевидение приехало.

— Надо было запереть! Я же сказал, что его заберу!

— Не успели, проверку не ждал никто, Витек.

Данила был ни в чем не виноват. Это было самое обидное, нельзя даже врезать, врубиться кулаком в сетку, размозжить кулак, чуть успокоиться.

Я сел на снег. Потом лег. Шапка сползла, волосы вывалились грязным бубликом. Мне было насрать.

Данила, здоровый лось, стоял, глядя на меня, и плакал, как ребенок. Ему, наверное, было еще поганее, каждый кутенок проходил через его руки с рождения. Это он тут играл с ними всеми, кормил, следил за здоровьем.

Я не помню, сколько лежал, потом встал и пошел по снегу к трассе на город. Данила орал что-то вслед, потом кончился, стало неслышно, так потрясающе, охуенно тихо, что поневоле задумываешься — вот бы сейчас лечь и уснуть. Коварная, смертоносная прелесть заснеженного русского поля и типичной русской хандры — хорошо бы вот так лечь и сдаться, забирай меня, снежок.

Хорошо, конечно, что я не лег.

Сел на попутку до города, потом несколько часов шел пешком. У меня была тренировка, но я, разумеется, забыл.

Меня не останавливали и не шугали— на маленького бомжа я не был похож, слишком ухоженный, скорее, просто на мальчишку, который вывалялся с друзьями в снегу и теперь идет домой, не торопясь показываться маме на глаза.

«Мама» ворвалась в мою квартиру, громыхая матом на все скромные пятнадцать квадратов, увидела сразу все — и мою каменную рожу, и сизые от обморожения щеки, и шапку со вмерзшими в вязку колтышками снега, и мокрую куртку.