Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)

После выяснилось, что я от ужаса притащил и вытер лужу любимым полотенцем Лилии. Да и шикарные тапочки пришлось выбросить.

Лилия, наоравшись, закрылась в своей комнате. Яков мрачно пил на кухне из ее фляжки.

Я сидел на полу в коридоре, прижимая к себе крохотного, очень толстого и лохматого щенка с такой кудрявой рыжей челкой и ушами, что глаз-бусинок было толком не видать. Щенок тоненько попискивал и лизал мои дрожащие пальцы.

Через год Яков и Лилия развелись.

Маккачин наглотался какой-то херни, из торопливого рассказа Юри и сбивчивой и слезливой речи Кацуки-старшего по телефону я понял, что он просто стырил какую-то сдобу и по известной собачьей традиции наебнул целиком, из расчета — главное, спиздить, потом прожую. Дыхательные пути забило, и нет бы проблеваться, Маккачин вдруг вспомнил, сколько ему уже лет, и хватанул сердечный приступ.

Наш самолет нарезал круги над Токио, облачность была дерьмовая, в шесть утра дохрена чего взлетало, и приземлиться сразу никак не светило.

Юри, прощаясь, крепко сдавил меня за плечи и ткнулся лбом в шею, у него были горячие щеки, а очки, врезавшиеся мне под ухом — ледяные.

— Не думай обо мне, я все сделаю, как надо.

— Не думай о том, что меня нет, — почти мстительно пробормотал я, — с тобой будет Яков. Яков — это как три меня. Он настоящий мастер, и он очень добрый, не стесняйся его и говори все, что тебе нужно.

Юри закивал. Я пригладил топорщащиеся волосы на его макушке.

С Яковом Юри точно не пропадет. Якову можно доверить что угодно, у него выживет и умирающий младенец, и арабский террорист не забалует.

Юри нельзя было доверить самому себе. Вот тут повеселее было все. Если его оставить наедине с собой — может случиться все, что угодно. Вот я сейчас разожму руки, отпущу его, он повернется, пойдет, надумает сам себе какой-нибудь херни, и все, туши свет.

Но Юри заглядывал мне в лицо, уверенно улыбался, чуть сдвинув брови, и был такой… маленький и храбрый, что у меня сердце щемило.

Маленький. Это он-то маленький. Давайте-ка об этом поговорим.

Юри обнял меня снова, а потом отошел на шаг и посмотрел на меня в последний раз. Отвернулся и быстро ушел, я ничего сделать не успел, он просто юркнул в толпу провожающих, надвинув маску.

Я боялся, что он банально потеряется, а потом одернул себя — твою мать, Никифоров, ему двадцать три.

Завтра исполняется.

Пизда рулю.

Я бежал на регистрацию так, что у меня пятки зад задевали. Руки тряслись, пока я искал в списке контактов нужный номер. Ответили почти сразу и очень раздраженно:

— Чего тебе? Чемодан забыл?

— Окажи мне одну услугу.

На том конце помолчали. Я ждал реакции.

— Ну? Алло?

— Завтра у Юри день рождения. Ему будет двадцать три. А он один в чужом городе.

— И ты хочешь, чтобы я просрал ему, что ли? А может, я еще схожу сейчас, обваляюсь в перьях и с Останкино прыгну?

— Нет, — меня душил нервный смех, — не надо. Лишнее. Выложись завтра на свои любимые сто двадцать.

— Сто пятьдесят.

— Пусть так. Юрка, поздравь его. Так, чтобы он не был… чтобы ему одиноко не было.

— Я похож на того, кто умеет сердечно поздравлять? Куплю ему открытку, зачитаю стишок, стоя, под водочку, под Михайлова попляшем…

— Юра, пожалуйста. Мне некого больше попросить.

— А ты не боишься, что я твою свинью на хаш пущу от большой любви?

Вообще-то, был еще Яков, но и я так оборзел.

Лилия до сих пор помнила про подвиги Маккачина и много лет по-детски лелеяла обиду. Женщины.

— Ладно, — помолчав, буркнул Юрка. — Только потому, что ты когда-то был пиздатым фигуристом.

— Да хоть бы и поэтому. Не потому, что ты хороший человек?

— Ни в коем случае. Все, давай, до свидания.

Юрка повесил трубку. Я не помню, сколько стоял, улыбаясь, как придурок.

В аэропорту Токио было людно. Встречала меня Минако на своей машине. Она дождалась, пока я вывалюсь из толпы на выходе, и по-мужицки попыталась перехватить мои чемоданы. Пришлось остановиться и строго на нее посмотреть. Минако смешалась, а потом вдруг вскрикнула:

— Виктор, на тебе лица нет!

— Неправда, оно на месте, и оно на миллион, — я потащил ее за локоть к выходам на парковку. Минако бежала, стуча каблучками, задыхаясь, и, кажется, материлась по-японски.

Она молчала, пока я грузил чемодан в багажник ее крохотного «Субару», молчала, садясь за руль и пристегиваясь, молчала, выруливая с парковки. И только когда мимо нас поплыли загородные ландшафты, безлюдные длинные ряды деревьев и редкие машины, она пробормотала:

— Как там Юри?

— Он умница, — я стукнулся затылком о подголовник. — Уверен, он все сможет. Я ему не нужен, чтобы быть потрясающим.

— Он все сделает хорошо, только потому что ты так о нем думаешь, — Минако заулыбалась. — Главное, не показывай ему, что волнуешься.

— Я? Да у меня вечно покерфейс.

— Юри не дурак, — Минако быстро глянула на меня. — Он, может, придурок, но не дурак.

Блестяще. А я два года бился, чтобы это сформулировать. Аж завидно стало.

Помолчали.

— Маккачин?