Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)

Тугой ледяной комок в животе медленно развязывался, отпускал, таял. Я шел, слушая, как сопит Минако, уронив голову на мое плечо, смотрел, как приближается белое здание больницы, думал о своей собаке. О Юри. О Якове. О Юрке.

Два часа. За два часа я успею заново намотать себе кишки на кулак. Пока же было так хорошо, так спокойно, что я то и дело прикрывал глаза и глубоко вдыхал. Слева дышал океан, справа неспешно проползали редкие машины — семейные пикапчики с узкоглазыми детишками в окнах, и пузатые белые грузовики с рыбой и зеленью. Минако ковыряла пуговицу на моем пальто.

— Ты поцеловал его.

— Я помню.

— В прямом эфире.

— Да.

— Что ты сейчас скажешь его маме и сестренке?

— Я скажу: «Здравствуйте, Юри передает вам привет». И еще скажу: «Спасибо за то, что позаботились о Маккачине. Аригато».

— Виктор, — Минако поправила воротник моего пальто, — почему тебе стало плохо в машине?

— Нервишки шалят, милая.

— Виктор.

— Переволновался и не спал в самолете.

Минако помолчала.

— Ладно, хватит. Поставь меня. Почему ты хромаешь?

— Старая травма. Не обращай внимания.

— Что стряслось?

— Я был подающим надежды Королем Льда, уверенным шагом шел к тому, чтобы скинуть с трона Евгения Плющенко, а потом мне в колено стрела попала.

Минако хрюкнула и захихикала в мое плечо. Я поставил ее на ноги на больничной парковке. Она разгладила на мне пальто и заботливо поправила волосы.

— Я всегда знала, что ты не просто так сюда приехал. Мы гадали, кто это будет, долго, знали только, что русский.

— Что?

— Юри бредил тобой, мы даже не сомневались, что девушку хорошую он себе в Японии не найдет. Даже если его самого тут найдут толпы хороших девушек — за него уже все решено.

— Я рад, что приехал.

Молодец, Никифоров. Хороший, правильный, нейтральный ответ.

Минако подмигнула:

— Еще бы!

И зашагала к стеклянным дверям.

Я вынул из кармана разрывающийся телефон и отошел к скамейке. Сел.

Голос Якова из-за помех был хриплым и далеким.

— Кобелина в порядке? — первым делом спросил он. Я усмехнулся. Не то чтобы моя собака развалила его брак, но Яков Маккачина не жаловал. Кроме того, это из-за моего пса на Якова свалилось аж тройное тренерство— Мила, Юра, а теперь еще и Юри.

— Да, слава Богу. Прооперировали, живой, оклемается.

— Отлично, — буркнул Яков и заговорил по-английски: — С псом все в порядке, слышишь? Прекращай мне этот цирк тут.

— Яков?

— Алло, — Яков вернулся. — Смысла лететь в Россию нет. Перехватишь своего суслика сразу в Барселоне, если что.

— А если не что?

— Я сказал — перехватишь! Посмотрел я тут, как он катается. Шансы есть, не дрейфить.

То, что это говорил Яков, было просто восхитительно. Я растекся по скамейке.

— Как он себя чувствует?

— Сейчас нормально, жить будет. Но, блядь, с тебя стол за этот геморрой. Я думал, у нас Плисецкий проблемный.

Откуда-то с периферии донеслось гневное:

— Сам ты проблемный!

— Что? — я сел ровнее, — Яков, я тебя не очень понял…

— Упал, — коротко рубанул Яков. — Прямо на тренировке утренней, я каток выбил для своих и его взял, он крутанулся пару раз — и мордой в лед. Сознание потерял на несколько минут. Сказали, давление скакнуло.

Нет.

Нет, нет, что за… Все было нормально!

— Он цел?

— Он огурцом, — Яков отдалился, видимо, оглянулся на кого-то посмотреть. — А мне валерьянку пить.

— Яков, по медицинским…

— Ничего не нашли. Рекомендовали сняться и посидеть, но он чуть драться с врачом не полез. Дикий он у тебя, пиздец. Вон, сидит, зыркает. Говорить будешь? Только не долго, ты и так мне до пенсии должен…

— Виктор?

— Юри, — я закрыл глаза. — Уйди куда-нибудь, где ты будешь один.

— Я… ладно, сейчас.

Я слушал, как он возится, шуршит чем-то, с кем-то негромко говорит.

— Виктор.

— Юри, — я откашлялся и начал снова, — с Днем Рождения.

Юри помолчал ровно до того момента, как у меня начало подкатывать к горлу.

— Спасибо, Виктор, — выпалил он, задыхаясь. — Спасибо! Я рад, что ты помнишь…

Какой ты у меня придурок. Как точно Минако выбрала слово. Придурок.

— Юри, — я откашлялся. В горле сохло, хоть ты сдохни, — если ты еще раз упадешь, я спишу тебя лично. Ты слышишь? На весь остаток сезона, до следующего года, ты будешь лежать, если надо, ездить в инвалидном кресле. Я не угрожаю. Это будет, потому что это разумно. Ты должен меня понять.

— Да, — Юри отозвался задушенно. — Я слышу. Я понял.

— Что тебе подарить? На день Рождения.

Я ненавидел этот вопрос всеми силами души, с детства, но мне было интересно, что Юри скажет.

— Скажи мне, что Маккачин в порядке.

— Он в порядке. Я возьму его с собой в Барселону.

Юри молчал.

— Юри?

В трубке что-то треснуло, щелкнуло, зашуршало.

— Юри!

— Я слышу, Виктор. Спасибо, что ты именно это сказал. У меня не было подарка лучше.

— Я буду ждать тебя в Барселоне.

— Спасибо, Виктор.

Он сбросил раньше, чем я успел сморозить кое-что еще.

Вместо Юри это услышала пожилая пара японцев, их жирная персидская кошка, мальчик с игуаной и медсестра с сигаретой.

— Я люблю тебя, Юри.

Я посидел с закрытыми глазами. После такой фразы, после такого момента в кино обычно один из нас ломает шею на льду, безвозвратно калечится, умирает в реанимации от пропоротой коньком башки.