Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)

Или самолеты падают. Или терракт в аэропорту. Или вот сейчас, прямо сейчас у меня прихватит сердце от нежности и ужаса.

Я посидел и подождал еще. Ничего не произошло.

Признаюсь, вставать и идти до дверей больницы мне никогда еще так страшно.

Трансляцию мы смотрели уже в Ю-Топии. Нишигори с выводком набились к нам как раз в рекламной паузе.

Я сидел между Минако и Мари, замотанный в белую простыню с иероглифами «Юри, вперед!», и держал на коленях спящего Маккачина.

Иногда я поворачивал голову, чтобы посмотреть на чету Кацуки, которые сидели рядышком у стены, держа друг друга за руки. На их ладонях были ровные темные иероглифы.

Я смотрел на их пальцы, на их лица — к старости почти ставшие одинаковыми, круглые, улыбчивые, морщинистые, краснел и отворачивался.

Здравствуйте, я Виктор Никифоров, и я трахнул вашего драгоценного сына. А потом он меня. И эх, раз, да еще раз…

Это из-за меня он такой неуверенный, это из-за меня он там падает в обморок, боится проиграть, боится потерять переходящий приз — одного стареющего русского козла. Благодарит за веру в себя, как будто я ему миллиард евро подарил.

Помните его в первый сезон? Улыбчивый, уверенный мальчик. Надежда Японии. Помните? Забудьте.

А я из-за него такой. Рыдаю в собаку, пью саке, хочу попадать вам в ноги, дайте мне еще пару стопок, и я готов. Умираю от ужаса, глядя на экран. Нога забинтована и обколота обезболивающим, которое я выторговал у врачей в клинике. Сто евро, незаконно, стремно, а потом уже наплевать — до Ю-Топиия зато бежал, летел, как заяц с барабаном.

Смотрите, вот он, мое сокровище, моя беда, моя поздняя, и, кажется, последняя любовь — меня просто никогда больше ни на что такое же не хватит, я допрыгался.

Вот он, в прекрасном синем костюме, бледный, как луна, как японская актриса на темной сцене, умные ребята с прямыми руками гасят в зале свет и роняют на него синий луч прожектора, и лицо делается белым, глаза — черные, огромные, бесконечно красивые, губы — в узкую линию, волнуется.

Вот он смотрит прямо в камеру. Вот он вскидывает руки и запрокидывает голову, показывая беззащитную шею. Вот он, берет разгон, рисует дорожку, прыгает в дрожащий, неуверенный флип, во второй, поворачивается к камере гибкой, длинной спиной — блестки на пиджаке подрагивают и волнуются, как рыбья чешуя.

Маккачин, слабый от наркоза, просыпается и вертит тяжелой башкой, смотрит на экран, и вдруг слабо, но отчетливо бьет хвостом. Он узнал Юри.

Юри разбегается и прыгает тройной сальхов. Каскад, риттбергер, дорожка. Тройной тулуп.

Оператора хочется найти и долго бить ногами. Он переключает крупный план на общий совершенно не вовремя, я не успеваю разглядеть лицо Юри, и не успеваю считать прыжок.

Юри хорош, Юри очевидно волнуется, я вижу в прыжках и движениях вялость и неуверенность, но может быть, мне уже мерещится.

Он же обещал, что мое отсутствие не помешает.

Он опять делает что-то не то, то, чего мы с ним не планировали.

Он прыгает четверной вместо тройного в последней трети, без разгона, без скорости, без предупреждения. Просто берет и крутит четверной лутц.

Переставляет элементы, как ему вздумается, не смотрит никуда, ни на кого в особенности.

Замирает, вытянув руку, в пустоту. Не к Якову. Не на трибуны. Куда-то между жюри и слепым просветом в рядах.

Закрывает лицо руками и устало садится прямо на лед.

Вся комната смотрит на меня, я хочу спрятаться за Маккачина, но он сегодня подгулял— слишком маленький, слабый, едва живой.

Я хочу сказать: «Простите меня за все».

Не смотрите на меня так. Пожалуйста.

Мари тихо говорит:

— Виктор. Он прекрасен.

Нихрена он не прекрасен, Марусенька. Он устал, он зря так обошелся с надежной и отработанной схемой программы, он сейчас получит отборных пиздюлей от Якова, он загонял себя и не сделал последний прыжок чисто, а в начале затормозил слишком, долго расходился.

Юко обнимает меня за шею, и я бы испугался гнева ее ревнивого мужа, но ее муж обнимает меня с другой стороны, пытаясь выдавить кишки.

Слова Минако не хотят выходить у меня из головы: «Ему нужен был всегда кто-то, кто сверху будет тянуть. Снизу поддерживать — не его вариант, нас тут целый город, и что? Нужны мы ему? Помогли мы ему хоть раз? Нет».

Нет.

Единственный вопрос — почему я еще здесь?

На экране Яков замирает, как стена, когда Юри кидается ему на шею. Потом неуверенно обнимает в ответ, похлопывает по спине.

Он прошел. Баллов хватило. Юри едет в Барселону.

Уже после, когда немного отошло от головы, я дозвонился до Москвы еще раз. Юри ответил заспанным голосом, что он не спит, нет, Виктор, вообще ни разу, что Юрио отличный парень и просто потрясающе поздравил его с днем Рождения, что не надо лететь в Барселону, Маккачин не перенесет перелет, и он прилетит сам, чтобы повидать меня и пса. Что Юрио показал ему Москву, много рассказывал про свое детство и обещал познакомить с дедушкой, а еще что у Юрио очень красивая метка — он даже хвастался ей в обмен на метку Юри.

Метку. Юри.

Я сел, и одеяло сползло на пол. Маккачин дернул лапами во сне.

— Метку. Ты показал ему метку?