Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)

Я вдавил его в себя, сколько мог, пока Юри не замычал, а его очки не впечатались в меня через рубашку.

Я гладил его волосы, отводя со лба, ерошил макушку, вдыхал запах — шампунь, пена для бритья, мятная жвачка и ни с чем не сравнимый запах многочасового перелета, усталого немытого тела, согревшегося под казенным пледом.

Маккачин поставил лапы нам на плечи, встав на задние, и громко лаял, пытаясь напомнить, кто виновник торжества.

Юри потрепал его по кудлатой башке и засмеялся, потом отпустил мои плечи и быстро вытер пальцами глаза под очками.

— Я так рад.

Еще бы ты не был рад.

— Я так волновался.

О, да.

— Поздравляю с пропуском в финал, — я даже поцеловать его не мог, на нас пялились во все глаза. Я только накрыл губами ухо, зарылся носом в волосы. — Юри.

— Спасибо, — Юри боднул меня виском в щеку, легко потерся. Потом вырвался и отступил на шаг назад, глотнул воздуху.

Что-то нехорошо дернуло под ребрами. Я еще улыбался.

— Виктор, — Юри говорил теперь медленно и тихо, — будь моим тренером всегда. Пока я не уйду из катания.

Ишь ты какой.

Он же понимает, о чем он просит, да?

Я же сам понимаю, правда? Освоил сложную науку японских метафор, эвфемизмов и иносказаний?

Сердце пыталось выпрыгнуть нахрен, колотило в горло.

— Не уходи из катания, — я обнял его опять, черт, легче, когда в глаза не смотришь. — Не надо уходить из катания, да?

Юри засмеялся мне в ухо — негромко, шуршаще.

Я чувствовал, что щека у него влажная.

Наверное, Маккачин, говнюк такой, допрыгнул и по-своему облобызал.

В такси мы сидели, задевая колени коленями, смотрели в окна. На сиденье между нами гордо восседал Маккачин, довольно щурясь, его поглаживали сразу две руки, сталкиваясь и путаясь пальцами в шерсти. Я тогда глядел прямо перед собой, боковым зрением отмечая, как краснеет Юри.

Водитель косился в зеркало заднего вида.

Потом что-то пробормотал под нос по-своему и открыл окно.

Мне хотелось смеяться. Хотелось похлопать по плечу — терпи, брат, думаешь, нам легко?

Юри поглядывал на меня, блестя глазами.

Мне хотелось попросить таксиста ехать побыстрее, но таксист говорил только по-японски, узнал нас с Юри, судя по лицу, а мы и так уже уронили свой моральный облик ниже некуда.

Пересев в метро, молчали, глядя по сторонам. Юри подписал пару бумажек, сфотографировался с толпой визжащих девочек. Я стоял, раздумывая, когда подойдет следующий поезд на смену только что проебанному, когда меня окликнули:

— Виктор-сан!

Я обернулся. Юри виновато улыбался, на его шее висла девчушка.

— Вы должны сфотографироваться с Юри-сан!

Я чуть не поморщился от поганого английского. Скажи спасибо, Никифоров, что с тобой на нем говорят, не по-японски.

— Я? Не вы? — говорить я хотел мягко, но поезд-то подошел уже.

Ладно. Наверное, я просто всегда теперь немного нервничал в метро. Понятное дело.

Окей, меня бесило все, что меня задерживало. Я понимал, насколько важно общение с поклонниками, как никто, но.

Мне надо было поговорить с Юри.

Мне очень надо было с ним поговорить. Хрень, как показывает опыт, могла начать твориться в любую минуту. Я и так уже достаточно упустил. Спасибо.

Мне надо было привезти его и Маккачина домой, мне надо было сделать Маккачину его ежедневные уколы, потом принять душ, потом затащить Юри в комнату и, наконец, поцеловать его, еб твою мать, всего-то навсего.

Юри подошел, мягко забрал у меня поводок, встал справа. Нерешительно улыбнулся.

Я обнял его за плечи и нагнул голову, чтобы поместиться в кадр.

Да быстрее же, Господи.

Маккачин, чувствуя мое настроение, тянул поводок.

Верещащих девушек унесло вместе со станцией, когда я успел запрыгнуть на подножку с чемоданами. Юривлетел следом, обхватив Маккачина поперек пуза.

Вид у него был смешной — взмыленный, взъерошенный.

Мы сели в почти пустой вагон, компанию нам составил старичок — в том уже возрасте, когда кажется, что человек все время спит с открытыми глазами. Он разглядывал мое лицо, не моргая, и я понадеялся, что он слепой.

Глаза были мутно-серые, прозрачные, умные. Старичок пялился на меня две станции, а потом сошел — и мы остались одни.

Пустой вагон покачивался, пестрел то теплым полуденным солнцем, то зеленью, то мутным молочным светом, когда поезд несло по стеклянному мосту над заливом.

Юри сидел напротив меня, Маккачин вытянулся рядом с ним на сиденье, пристроив башку на колене.

Я разглядывал его лицо, он — мое, и я считал про себя, чуть не молился — вот, сейчас, сейчас начнется, не дай Бог, пожалуйста, не трогай его, не трогай его только.

Как бабушка делала в детстве. У кошечки боли, у собачки боли.

У Меркель боли, у Трампа боли, у Обамы — отвались, а у Юри не боли. Подую-поцелую, колдую — прошло.

Юри смотрел на меня темным взглядом, мелькающий свет создавал ощущение, что зрачка нет — только бархатистая, почти черная радужка без конца и края, без блика, провались и не заметишь.