Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)

Мы кинулись навстречу друг другу одновременно, цепляясь за волосы, за одежду, за лицо, хватая за шеи, зацеловывая и задыхаясь, я разве что зубами не грыз — у Юри Гран-При, у него открытый костюм… Юри обхватил мое лицо ладонями, погладил скулы, а потом, ахнув, зажмурился и поцеловал, вмазался ртом в рот, как воздуха глотнул. Он целовался так сладко, так загнанно, что мне опять казалось, что он пытается что-то успеть.

Я гладил его по голове, по плечам, обводил пальцами бьющуюся жилку на шее, скользнул по затылку — забылся, я просто безумно это любил, вплести пальцы в волосы, потянуть, пригладить, сгрести за загривок…

Когда Юри вдруг громко застонал, меня кипятком обварило, блядь, я опять, я же забыл, я же…

Если твою метку трогает кто-то чужой — это ведь больно.

Я вспомнил, как пьяным разодрал ему затылок в кровь, и меня затошнило. Юри хватал ртом воздух, вцепившись в мои запястья. Он всегда кричал. Он кричал, не потому, что ему там так нравится, Никифоров, ты просто…

Я пытался убрать руки, я перепугался до зеленых чертей.

— Юри! Юри, прости, прости, я идиот, я же забыл, что у тебя она там!

Юри вскинул на меня мутные пустые глаза:

— Еще.

— Что?

— Еще,— Юри погладил пальцами мои ладони, обвел выступившие вены, качнулся вперед, как пьяный. Его вело. — Не прекращай.

— Ты уверен?

— Да, — Юри снова закрыл глаза, потерся щекой о мою ладонь — как кошка. — Еще. Пожалуйста.

Это его «пожалуйста» всегда было волшебным словом, не имевшим никакого отношения к вежливости.

Я, помедлив, запустил пятерню в его волосы, провел, легко касаясь кожи головы, погладил там, где совсем тонкие прозрачные волоски на шее переходят в густые и жесткие, постепенно, забрался в затылочную ямку, скользнул выше.Юри вздрогнул.

— Больно?

— Нет.

Нет.

— Ты… ты не врешь мне?

Юри дернул горлом, шумно сглотнув, качнулся и поймал мое лицо, притягивая в поцелуй. От него обдало таким жаром, что я подался вперед и чуть не упал. Каждый раз, когда я поглаживал его затылок, оттягивал волосы, чуть царапая ногтями, он дрожал всем телом и стонал в поцелуй — низко и хрипло.

— Я не понимаю, — я пытался сказать, я все хотел спросить — почему тебе не больно, я хотел открыть свою сумку и показать рецепты врача, я даже в чертову допинговую комиссию звонил, уточнил реестр разрешенных обезболивающих, я же боюсь, дурак, что, если ты у меня сейчас тут отрубишься опять, блядь?

— Виктор, — Юри бормотал в мои губы, жмурился, краснел и задыхался, — Виктор.

Сколько раз его так вот накрывало? Сколько раз он без меня — из-за меня — падал, загибался, затылок — не нога, каково это, когда башку отрывают?

Если каждый раз, когда мы с ним…

Может, его соулмэйт не активировался, Юри не встретил его, потому и не болит ничего?

Но у меня же болело и раньше, еще при Шурочке, однажды она неосторожно погладила меня по ноге, и я чуть не сдох…

Мысли о Шурочке были настолько чужими и странными сейчас, что меня замутило. Юри ахнул, запрокидывая голову, когда я неосознанно сжал пальцы в его волосах крепче.

Может, он мазохист? Разве я сам не мазохист, а? Еще какой. Не цепи и плетки все решают ведь, совсем нет…

— Юри. Подожди. Ты… ты точно в порядке?

Юри открыл слезящиеся глаза. Облизал губы.

— До следующей станции пара минут.

— Что?

— Нет, — он поймал мою руку, хватка у него была неожиданно сильная, глаза — страшные, почти пустые. — Не убирай, оставь так, пожалуйста, пожалуйста…

Его трясло.

Я понятия не имел, что делать. Я обнял его, перетащив на свое сиденье — Маккачин где-то в другом мире возмущенно ругнулся, — прижал к себе, обхватил за шею, стянул волосы на затылке в кулак и пробормотал в запрокинутую шею:

— Так?

— Да, — Юри закрыл глаза. — Боже.

Меня колотило. Юри обнял меня — нет, уронил руки вдоль моей спины, повис куклой. Я гладил его по волосам, сжимал, давил, царапал.

Кожа была горячей.

Я боялся… всего. Больше прочего меня напрягало то, что я не знал, что происходит.

Юри медленно выпрямился и поцеловал меня, приподняв подбородок. Я осторожно разжал пальцы, убрал руку.

Твою мать.

Юри, шатаясь, слез с меня и пересел обратно на сиденье. Пошарил вслепую рядом, нашел улетевшие очки, надел.

Потер лоб, убирая со лба волосы. Глянул затравленно.

— Прости.

— За что? — я следил за ним с ужасом. Юри нервно улыбнулся:

— До дома не дотерпел.

— Ты точно в порядке?

— Я? — Юри пытался пригладить волосы. — Нет. Я точно не в порядке.

Двери открылись, впуская толпу бабулек с огромными сумками продуктов. Вот ведь. Поезд японский, а бабки — точно наши.

Я смотрел на Юри всю дорогу. Вид у него было потерянный. Больше мы не разговаривали до самого дома.

Не смогли мы поговорить и после, когда в Ю-Топии закатили большой пир — отметить и победу Юри, и выход в финал, и выздоровление Маккачина. Юри обнимали, фотографировали, заставляли съесть и выпить все и сразу. Юри испуганно косился на меня и отнекивался.

— Мама, у меня же диета.

— Пап, я же не пью!

— Нет, Мари, даже капельку нельзя.