Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)

— В детстве не поверил. Потом не смог разобрать имя и расстроился, разочаровался. Потом, в юности, слишком хотел все перепробовать и самостоятельно выбрать, а не слушаться природу. Потом привык к такому своему отношению, поздно уже менять что-то. Так и живу.

Мари кивнула. Потом повернулась спиной и показала мне иероглифы на шее, которые я и так помнил — аккуратные, красивые.

— Кто это?

— Понятия не имею, — Мари повернулась снова и пожала плечами. — Я отказалась от метки два года назад.

— И… и как ты? Место-то чувствительное.

— Таблетки, — Мари пожала плечами. — Девочки пьют кучи таблеток, надо просто добавить к привычным еще и анальгетик и все.

— Зачем?

— Юичи Кавахиро— мужское имя, — Мари вытянула из моих пальцев мой чай и отпила. — А я по девочкам.

Я подавился воздухом.

— Можно же… можно же дружить!

Мари поставила пустую чашку и подняла брови:

— Ты согласишься дружить с человеком, из-за перепадов настроения которого тебе хочется отгрызть себе ногу?

Это был риторический вопрос. Мари усмехнулась, погладила Маккачина, потом рывком поднялась и широко зевнула.

— Если ты уже в норме и если ты не возражаешь, я…

— Конечно, — я вскочил, чтобы ее проводить. — Спасибо тебе за все. Надеюсь, я не разбудил мистера и миссис Кацуки.

— Надейся, — хмыкнула Мари. Я открыл перед ней дверь. Она постояла, потом закатила глаза:

— Давай, вываливай.

— Прошу прощения?

— Ты не спросил, что собирался спросить про Юри. Я слушаю.

Я постоял, обдумывая это. Мир вокруг в эту минуту должен был рухнуть от несправедливости.

— Какие потрясающие, восхитительные женщины уходят. Вот именно те, которых я искал всю жизнь, предпочитают не мужиков, а друг друга!

Мари подняла брови.

— Спасибо, конечно, но…

— Ладно, — я попытался собрать разбегающиеся мысли в кучу, — минутку.

Я не собирался спрашивать про метку Юри. Теперь она интересовала меня меньше всего, ни кто на ней написан, ни как она выглядит. Но я должен был спросить кое-что очень важное.

— Метка Юри… она на болезненном месте, так?

— Допустим.

— Предположим, он откажется от своего человека. Как я или ты.

— Руки и ноги останутся целы, — прохладно произнесла Мари. Я тут задумался, каким я должен выглядеть мудаком в глазах общественности, чтобы даже эта святая женщина так поняла мои слова.

— Я не волнуюсь за его карьеру сейчас. Я волнуюсь за его здоровье. За карьеру, конечно, тоже, но…

Мари улыбнулась, как Сатана.

И произнесла фразу, которую я слышал миллионы раз от Якова и часто произносил про себя:

— Не стоит волноваться, Виктор. Зачем фигуристу голова?

========== 14. ==========

— Мы почти сели.

— Мы ждем. И, ты знаешь, по-моему, работники токийского аэропорта начали меня узнавать.

— Это плохо?

— Нет, ничуть. Кроме того, они начинают догадываться, зачем я здесь.

— А это плохо?

— Очень. Это ужасно.

— Если я сейчас не уберу телефон, меня занесут в черный список.

— Так сказали?

— Нет. Так смотрят.

— О. А ты сказал им, кто там у тебя на проводе?

— Нет. Но я, кажется, так выгляжу. Так, ко мне идет стюардесса. Увидимся!

Я послушал гудки в трубке и повернулся к Маккачину. Маккачин изобразил сложную морду. Что-то между «лечись, Никифоров» и «зайди, что ли, пока в аптеку, долбоеб».

Я присел и почесал пса между ушей.

— Мы приплыли, да?

Маккачин фыркнул — не припутывай меня, мол.

Маккачина нельзя было не припутывать — ему были показаны долгие прогулки и не очень активные игры, поэтому рядом со мной в аэропорту псине было самое место.

Кроме того, я в последнее время болезненно не хотел отпускать псину от себя. Это означало три вещи: я размяк, я старею, и — я, наконец-то, поумнел.

Зал прилета аэропорта отделялся от зоны для встречающих длинной стеклянной галереей, по которой прибывающие, как экспонаты, двигались в сторону выходов. Сомнительная прагматика и эстетика — стой и смотри, как твой прибывающий сначала делает круг почета.

Мы караулили у ворот, но я умудрился проглядеть Юри. Увидел его Маккачин, выцепил-таки в толпе знакомую парку и рванул поводок, поставил лапы на стекло и громко залаял. Юри повернул голову.

Лицо у него было такое, будто на секунду он собирался кинуться прямо на стеклянную стену. Уверен, у меня было такое же.

В следующую секунду он улыбнулся.

А потом побежал.

Я тоже побежал, свернув голову в сторону, потянув Маккачина за собой, псина догнала и перегнала меня, включаясь в игру — как скажешь, Никифоров, будем бегать, как придурки.

Я бежал, подмечая круги под глазами Юри, осунувшееся лицо, растрепанные волосы — наверное, спал в самолете, — и счастливую улыбку до ушей. Он запыхался, щеки покраснели.

Юри смотрел на меня, не отрываясь.

Как сам когда-то велел — глаз с меня не своди.

Не в этом ли цель всего, не за этим ли мы здесь — смотри, смотри, пока не пропадет. Только попробуй отвернуться.

Пару раз я споткнулся и чуть его не потерял — толпа была плотная, но люди понятливо расступались перед стихийной силой человеческого безумия.

Юри врезался в меня, задохнулся, его стало так много, слишком много, я пытался одновременно обнять его, удержать, чтобы мы оба не рухнули, подхватить падающие чемоданы, не выпустить Маккачина.