Нелепое в русской литературе: исторический анекдот в текстах писателей

Видимо, из-за того, что анекдотический субстрат «Коляски» столь резко бросается в глаза, повесть эту по довольно давней уже теперь традиции принято выводить из одного совершенно конкретного анекдота.

Например, в комментариях Н. Л. Степанова к «Коляске» читаем следующее:

Сюжет «Коляски» восходит, скорее всего, к тому анекдотическому происшествию с гр. М. Ю. Виельгорским, о котором рассказывает в своих воспоминаниях В. А. Соллогуб: «Он был рассеянности баснословной; однажды, пригласив к себе на огромный обед весь находившийся в то время в Петербурге дипломатический корпус, он совершенно позабыл об этом и отправился обедать в клуб; возвратясь, по обыкновению, очень поздно домой, он узнал о своей оплошности и на другой день отправился, разумеется, извиняться перед своими озадаченными гостями, которые накануне, в звездах и лентах, явились в назначенный час и никого не застали дома. Все знали его рассеянность, все любили его и потому со смехом ему простили; один баварский посланник не мог переварить неумышленной обиды, и с тех пор к Виельгорскому ни ногой». Как личное сближение Гоголя с В. Соллогубом в тот период, так и то обстоятельство, что Гоголь вообще охотно пользовался в своих замыслах анекдотами, – делают весьма убедительным предположение о зависимости сюжета «Коляски» от приведенного рассказа[100].

Да, Гоголь в своих замыслах часто пользовался анекдотами. Однако перекличка приведенного фрагмента из мемуаров Вл. Соллогуба с сюжетом «Коляски» мне представляется натянутой и произвольной, а какое-то сходство если и есть, то оно чисто случайно.

Все дело в том, что повесть «Коляска» разоблачает не столько рассеянность, сколько лживость. Так что случай с графом Виельгорским тут ничего не проясняет.

Чертокуцкий по пьяному делу и в самом деле забывает о данном им обещании. Это так. Но даже если бы он и не забыл об этом и успел бы приготовиться к приходу гостей, ему все равно пришлось бы прятаться от господ офицеров, ведь та чудо-коляска о которой он им рассказал, и та, которую все-таки увидели офицеры, – это фактически две совершенно разные коляски.

Так что автором, собственно, наказывается не рассеянность, а лживость героя. И повесть «Коляска» не о рассеянности, а о посрамлении лжеца. Однако давний комментарий Н. Л. Степанова до сих пор продолжает застилать глаза исследователям Гоголя.

В работе В. Гитина «Коляска» Гоголя отмечены некоторые особенности поэтики анекдота[101]. В ней на материале повести сделаны интересные наблюдения над картинностью и предметностью у Гоголя, но вот о поэтике анекдота, о специфических законах этого жанра и их роли в построении «Коляски» нет буквально ни одного слова. Правда, анекдот о рассеянности Виельгорского Гитин пересказывает[102], да еще сообщает:

К анекдоту у Гоголя была собственная предрасположенность[103].

Вот и все, что сказано о соотношении повести «Коляска» с жанром анекдота. Отмечено, конечно, верно, но слишком поверхностно.

Повесть «Коляска» связана не вообще с анекдотом как таковым, а с его совершенно особой разновидностью – с лживой историей, с кругом анекдотов о лгунах.

Нередко такого рода анекдоты строятся как диалог двух лгунов – лжеца и суперлжеца («карателя лжи»), который разоблачает ложь первого, доводя ее до полнейшего абсурда. Вполне возможны и ситуации, когда надобность в суперлжеце отпадает, так как происходит саморазоблачение лжеца, когда он сам, без чьих-либо посторонних услуг, себя посрамляет.

Так вот Чертокуцкий как раз и есть такой двойной лжец: лжец и суперлжец в одном лице. Подобного типа синтетическим лжецом был в России первой половины XIX века уже упомянутый нами князь Дмитрий Евсеевич Цицианов, «русский Мюнхгаузен»[104]. Правда, Цицианов вовсе не себя посрамлял, он улавливал доверчивых слушателей, которые принимали за чистую монету его «остроумные вымыслы» (слова А. С. Пушкина). Князь Дмитрий Евсеевич поднял в России лживую историю на недосягаемую высоту. Да, главной разносчицей цициановских историй была А. О. Смирнова-Россет, которой «русский Мюнхгаузен» приходился двоюродным дедом.

Но пока возвращаемся к «Коляске».

Рассказ Чертокуцкого о своей чудо-коляске – это мини-цикл самых настоящих анекдотов-небылиц.

Первая микроновелла о коляске строится как реализация метафоры ЛЕГКАЯ КАК ПЕРЫШКО:

– У меня, ваше превосходительство, есть чрезвычайная коляска настоящей венской работы.

– Какая? Та, в которой вы приехали?

– О, нет. Это так, разъездная, собственно для моих поездок, но та… это удивительно, легка как перышко, и когда вы сядете в нее, то просто как бы, с позволения Вашего превосходительства, нянька вас в люльке качала![105]

Между прочим, у Д. Е. Цицианова была знаменитая история о медвежьей шубе, которая была легка как пух, она могла быть уложена в носовой платок и складывалась в карман, летала по воздуху:

…И тут вынимает он из своей курьерской сумки шубу, которая так легка была, что уложилась в виде носового платка[106];

…Когда он явился, Потемкин спросил:

– Где шуба?

– Вот она! – отвечал Цицианов, разжимая кулак[107];