Нелепое в русской литературе: исторический анекдот в текстах писателей

Гоголь от избытка веселости часто завирался, и вот чем веселость его прилипчива[112].

Но Гоголь не просто любил привирать и в жизни своей, и в творчестве, – он вообще обостренно чувствовал поэзию лжи, эстетику лжи и изнутри знал законы анекдота-небылицы, в котором подчеркивается невероятность происшествия, выделяется даже, и одновременно аргументируется как совершенно правдоподобное. И вообще этот жанр он ставил чрезвычайно высоко. Так, в «Отрывке из письма, писанного автором вскоре после первого представления «Ревизора» к одному литератору» он заметил:

Вообще у нас актеры совсем не умеют лгать. Они воображают, что лгать – значит просто нести болтовню. Лгать – значит говорить ложь тоном, так близким к истине, так естественно, так наивно, как можно только говорить одну истину, и здесь-то именно заключается все комическое лжи[113].

В полном и точном соответствии с законами построения анекдота-небылицы Гоголь придумал анекдот о Пушкине и включил его во вторую редакцию комедии «Ревизор». А теперь поговорим об одной устной книге лживых историй, которую писатель, без всякого сомнения, знал.

П. А. Вяземский ввел в свою «Старую записную книжку» небольшую коллекцию анекдотов-небылиц, предварив ее следующим рассуждением:

Есть лгуны, которых совестно называть лгунами: они своего рода поэты, и часто в них более воображения, нежели в присяжных поэтах. Возьмем, например, князя Цицианова[114].

А через сто лет, а именно в 1937 году, отталкиваясь в первую очередь от вышеприведенного рассуждения Вяземского, Владислав Ходасевич свой очерк «О лгунах» начал с обширной справки, посвященной Д. Е. Цицианову. Ходасевич весьма высоко оценил искусство Д. Е. Цицианова и привел несколько его анекдотов-небылиц, извлеченных им из «Старой записной книжки» П. А. Вяземского:

Например, кн. Д. Е. Цицианов, знаменитый враль конца XVIII и начала XIX столетий, великолепен в таком рассказе…[115]

Наконец, Д. Е. Цицианова и его устное наследие упомянул в своей последней прижизненной книге Ю. М. Лотман, при этом, правда, спутав его с каким-то Михаилом Цициановым:

В пушкинскую эпоху современники хранили память о великих лжецах как о мастерах особого искусства. В начале девятнадцатого века знаменитым, вошедшим в легенды своего времени лжецом был князь Михаил Цицианов[116].

Да, в пушкинское время Д. Е. Цицианов был истинно знаменит, но потом он был едва ли не начисто забыт. Его наследие так и осталось рассеянным по разным источникам. На протяжении нескольких десятилетий я собирал по крупицам цициановские анекдоты, пытаясь реконструировать устную книгу о «русском Мюнхгаузене», творившуюся с екатерининского по николаевское время – книгу, которую отлично знали А. С. Пушкин, П. А. Вяземский и другие[117]. Должен был знать ее и Гоголь.

Не исключено, что писатель мог слышать и самого Д. Е. Цицианова. Мог он и узнать анекдоты-небылицы «русского Мюнхгаузена» в пересказе П. А. Вяземского, А. С. Пушкина, В. А. Жуковского, П. А. Плетнева. И наконец, Гоголь несомненно должен был получить весьма обильную информацию о Д. Е. Цицианове от своей ближайшей приятельницы А. О. Смирновой-Россет, которая приходилась Цицианову внучатой племянницей, всячески пропагандировала его устное творчество и сохранила немалое наличие его анекдотов и остроумных высказываний.

Одна из прославленных историй Д. Е. Цицианова была о цветных овцах. Она известна по записи П. И. Бартенева, слышавшего ее от Арк. О. Россета, младшего брата Александры Осиповны:

Он (Д. Е. Цицианов. – Е.К.) преспокойно уверял своих собеседников, что в Грузии очень выгодно иметь суконную фабрику, так как нет надобности красить пряжу: овцы родятся разноцветными, и при захождении солнца стада этих цветных овец представляют собою прелестную картину[118].

Предполагаю и даже уверен, что Гоголь трансформировал этот популярный некогда цициановский анекдот в историю о цветных лошадях и вложил ее в уста Ноздреву, который демонстративно был показан как вдохновенный поэт лжи:

И наврет совершенно без всякой нужды: вдруг расскажет, что у него была лошадь какой-нибудь голубой или розовой шерсти, и тому подобную чепуху[119].

Хлестаков даже в еще большей степени, чем Ноздрев, ориентирован на традиции и каноны жанра анекдота-небылицы, что, в частности, проявилось и в хлестаковском анекдоте о Пушкине:

А как странно сочиняет Пушкин. Вообразите себе: перед ним стоит в стакане ром, славнейший ром, рублей по сту бутылка, каково только для одного австрийского императора берегут, – и потом уж как начнет писать, так перо только: тр… тр… тр…[120]

Попробуем раскрыть этот анекдот и объяснить его происхождение. Такого рода реконструкции мне уже приходилось предпринимать, восстанавливая по упоминаниям в письмах, дневниках, записках современников устные новеллы «русского Мюнхгаузена».

Так, например, Ф. В. Ростопчин писал своему приятелю Д. И. Киселеву:

Московских здесь я вижу Архаровых, соседа моего Цицианова, у которого лошадь 500 верст не кормя[121].