Нелепое в русской литературе: исторический анекдот в текстах писателей

Через неделю все водные ходы были, и Трузсон (французский генерал на русской службе, прибывший по приказу царя Петра инспектировать шлюзы. – Е.К.) посчитал, что и лодка не везде пройти может, а в иных местах аж и плота вода не подымет. А царь приказал глубину устроить, чтобы десятипушечным кораблям безопасно по ней плавать можно было[165].

А вот сам Бертран Перри причину неудачи со шлюзами предпочитал видеть отнюдь не в самой Епифани, а в себе, в своих неверных технических расчетах, ну и, может быть, еще в климате, но никак не в Епифани как некоей косной субстанции:

Страх и сомнение ужалили гордость Перри, когда он возвращался в Епифань. Петербургские прожекты не посчитались с местными натуральными обстоятельствами, а особо с засухами, которые в сих местах нередки. А выходило, что в сухое лето как раз каналам воды не хватит и водный путь обратится в песчаную сухопутную дорогу.

По приезде в Епифань Перри начал пересчитывать свои технические числа. И вышло еще хуже: прожект составлен был по местным данным 1682 года, лето которого изобиловало влагой… Перри догадался, что и в средние по снегам и дождям годы каналы будут маловодны, что по ним и лодка не пройдет[166].

А ведь воевода епифанский вовсе не брал в голову проблему технических расчетов и, совершенно не думая о средних снегах и дождях, с самого же начала заявил британскому инженеру:

Слухаю, Бердан Рамзеич, слухаю, сударь! Только ни хрена не выйдет, вот тебе покойница мать…[167]

Причина приключившейся катастрофы заключалась не столько в технических просчетах, сколько в том обстоятельстве, что дело происходило в Епифани, в которой все устроено совершенно иначе, чем это можно представить по петербургским прожектам.

И обречено было не только возведение шлюзов, обречен был сам британский инженер. В изображении Андрея Платонова он не просто погиб (и погиб страшно, под пыткой), а буквально исчез, растворился, и его забыли, как будто его и не было никогда – Епифань его попросту поглотила:

Епифанский воевода Салтыков получил в августе, на яблошный спас, духовитый пакет с марками иноземной державы. Написано на пакете было не по-нашему, но три слова по-русски:

БЕРТРАНУ ПЕРРИ ИНЖЕНЕРУ.

Салтыков испугался и не знал, что ему делать с этим пакетом на имя мертвеца. А потом положил его от греха за божницу – на вечное поселение паукам[168].

Епифань – это Загон. А Загон нельзя реформировать, нельзя перестроить по образцу, как бы тот ни был прекрасен и полезен. В Загоне действуют свои вековечные законы. Вот о чем повествуют исторические случаи, которые решили восстановить Николай Лесков и Андрей Платонов, постигавшие и осмысливавшие современность через странные, страшные, невообразимые, но отнюдь не случайные события прошлого.

Здесь дело даже не только в некоей общего типа историософской концепции (а тут перекличка между Лесковым и Платоновым явная; как я уже сказал, Епифань – это тот же Загон), еще и в подходе к теме.

И Лесков, и Платонов в данном случае работали в традициях исторического анекдота, а эти традиции представляли собою целый культурный комплекс, в свое время довольно-таки значимый.

В заключение настоящего этюда скажу, что появление и «Загона», и «Епифанских шлюзов» – отнюдь не случайность, ибо это звенья одной цепи, одной особой анекдотической линии в русской прозе, а именно линии исторического анекдота.

Исторический анекдот: генезис и специфика

Жанровый прообраз русского исторического анекдота видится мне в апофегме – кратком рассказе об остроумном, поучительном ответе или поступке великого человека (императора, полководца, философа – прежде всего на греческом и римском материале). Сборники апофегм проникли в русскую культурную почву через польское интеллектуальное посредничество (еще до эры мощного французского влияния, наступившей в XVIII столетии). Апофегмы читались и переписывались на Руси с конца шестнадцатого века, а с 1711 года еще и издавались, формируя общие культурные интересы.

В центре апофегмы очень часто находилась парабола, парадокс, некая логическая неожиданность, что позволяло внести новые штрихи в круг сложившихся представлений о том или ином государственном деятеле, философе, писателе, и давало возможность показать его с неожиданной стороны. Это и была основная питательная среда для возникавшего русского анекдота как особой жанровой формы.

Представим себе, что извлеченная из рукописного или печатного сборника апофегма вспоминается к тому или иному случаю, уточняя или оттеняя какие-то современные коллизии, что дает этому случаю какой-то новый отсвет, актуализирует его. Иными словами, вполне допустима возможность, когда апофегма уже не только читается в составе некоего свода, а еще и вычленяется из него, вписывается в какую-то конкретную ситуацию.

Хотя в принципе сборники апофегм были рассчитаны прежде всего на чтение, вполне реально, что какой-то полюбившийся сюжет отбирался из собрания микротекстов, применялся к конкретной коллизии, рассказывался изустно. Это и была тропочка к анекдоту.