Немецкий дух в опасности

Вот два свидетельства, очень, по-своему, важных. Но, с другой стороны, разве нужны нам еще какие-то свидетельства? Разве в воздухе не витает само по себе: все, гуманизму конец? Не видно этого в наших школах и университетах? В наших парламентах и на выставках? В нашей литературе и в философии? Не ясно это по недоверию к Гёте, к культуре Ренессанса? Есть, может быть, горстка разобщенных ценителей, которые сохраняют гуманизму верность, но на элиты он уже никак не влияет, в него уже, в общем, не верят, его не любят. Не стоит нам себя обманывать. Не стоит гальванизировать то, что уже потеряно, не стоит подменять дыхание былой жизни академическими дебатами. С 1945 года я читал кое-что на эту тему: все, как на подбор, вялое, беспомощное. В Германии гуманизм в таком особенно безрадостном положении, поскольку у нас и близко нет того чувства традиции, какое присуще, например, англичанам, французам, итальянцам. Этим народам, кроме прочего, не приходилось выдерживать бесконечную череду постыдных экспериментов над школьным образованием: немецкая же гимназия подвергалась этому планомерному издевательству аж с 1919 года, что в итоге ее и сделало легкой добычей для всякого рода гитлеровщины. Но, впрочем, и в западных странах гуманизм кубарем катится под откос. Когда 86-летний Гилберт Мюррей, этот Нестор английского антиковедения, получал в 1941 году Орден Заслуг (Order of Merit), соответствующий французскому Pour la Mérite, то в Times написали: великий ученый и переводчик «…сумел приоткрыть свет Эллады для того поколения, которое уже основательно забывает греческий язык».

Нет, биться нынче за гуманизм – то же примерно, что ратовать за возвращение к самопрялкам или за упразднение радио. Не стоит вообще тратить силы на что-то отмершее или отмирающее. Античная культура сегодня все так же прекрасна, как раньше, и всегда она будет такой: при этом, однако, как говорят в таких случаях психоаналитики, либидо у нее снижено. Оно и понятно: мы живем в эпоху взаимообмена, взаимозамены культур, европейской и американской; в ближайшем будущем евроамериканскому конгломерату вообще предстоит встреча с великими культурами Азии. Картину будущего обрисовал еще Тойнби, он же поделил этот многовековой процесс на этапы. Соединенным Штатам предстоит сыграть здесь очень важную роль. Мой немецкий друг, который теперь преподает греческий язык в одном калифорнийском университете, как-то, в меланхолии, жаловался, что студентам тема неинтересна. Он не подумал, что c тихоокеанского берега и с атлантического мир не выглядит одинаково. Хотя в США об этом, в общем, задумываются постоянно: стоит хотя бы вспомнить книгу философа Ф. С. К. Нортропа «Встреча Запада и Востока», недавно вышедшую в немецком переводе. Нам тоже пора выходить за пределы узкого европеизма, что ощутили уже и сторонники гуманистических идеалов. Весьма, как по мне, характерно, что Снелль в уже упомянутой речи посчитал нужным взглянуть, пусть мимоходом, и на китайскую, и на индийскую философию. Понятие гуманизма стало уже сегодня настолько расплывчатым, что большинство людей вообще не может представить себе под этим хоть что-то определенное. В первые послевоенные годы – от самого прекращения огня и до денежной реформы – гуманизм в общественных дискуссиях поминали так часто, что он стал официозной банальностью. Каждый первый тогда обещал излить на публику какую-то порцию гуманизма. Вся Германия полнилась Эразмами. Некоторые, конечно, достойны уважения: те, кто держался такой позиции неизменно, кто посвятил себя этой идее. Но таких было совсем немного, а основную массу составляли новые гуманисты-конъюнктурщики. Даже Сартр, смешивая несовместимое, кричал тогда: «Экзистенциализм – это гуманизм!» Оправдалось из этого хоть что-нибудь? С гуманизмом, пожалуй, одну судьбу разделяет теперь демократия. Она, как известно, являет собой собственно народовластие как таковое. Нынче же нас научают другому: что существует, помимо обычной, еще и какая-то народная демократия367. Со старшей сестрой общего у нее мало. Старый гуманизм и новый – будь он хоть экзистенциальным, хоть… народно-демократическим – тоже скорей похожи на враждующих братьев.

Само слово «гуманизм» – это творение историографов XIX века. Гёте такого понятия еще не знал. Касаясь темы, он говорил простым языком: «Хоть бы в основе высокой культуры и высшего образования всегда оставалось знание греческой литературы и римской!» Вся суть в одном предложении. Здесь дано целостное определение – ни добавить, что называется, ни убавить, – но облекается оно в форму какого-то пожелания: Гёте как будто предчувствовал, что дальнейшее существование этого культурно-воспитательного идеала находится под угрозой.

Гёте довелось быть свидетелем – и даже участником! – той, в ее первоначалах, встречи с азиатскими культурами, о которой мы уже успели сказать. Но сегодня культуры эти придвинулись куда ближе, и требования их звучат куда громче. Для нас это означает неизмеримое расширение мировоззренческих горизонтов. Историческое на наших глазах приобщается сегодня к доисторическому, и это тоже явление схожего порядка. Мы видим новые, могучие волны того историзма, который, от Гердера до наших дней, все подкрепляется и до сих пор может считаться одним из самых заметных явлений в нашей интеллектуальной жизни.

Знанием греческой и римской литературы общество наше похвастаться точно уже не может. Но что это значит? Может быть, в этом есть какое-то сокрытое благословение. Может быть, кто-нибудь сумеет еще найти здесь правильный подход: главное – не переставать искать.