Немецкий дух в опасности

Немецкий дух в опасности?

398

Эрнст Роберт Курциус (по роду занятий – профессор романской филологии, специалист по литературе и духовной культуре современной Франции) посчитал нужным составить целую книгу о немецком духе. Называется эта работа «Немецкий дух в опасности» (1932); что ж, почему нет – если бы только тот дух, об упадке которого изо всех сил причитает Курциус, действительно был немецким: увы, тесная связь автора с евреями и с еврействующими окончательно сбила его с толку. Книга, увы, не становится подлинно немецкой просто оттого, что в ней процитированы какие-то слова Гёте.

Как, оказывается, прав был Кольбенгейер: еще несколько лет назад (см. его статью «За дух, против духа», перепечатанную в книге «Stimme» (München: Georg Müller, 1931)) он предсказывал, что в недалеком будущем начнется всяческое глумление над понятиями «дух» и «культура». Курциусовский «Немецкий дух» – ярчайший пример. «Образование» наш автор полностью уравнивает с «культурой», а для разнообразия все это приправляет еще и «духом». Вот, например, в первой главе Курциус рассуждает о первопричинах «упадка образования и ненависти к культуре», попутно признавая «национальное мышление» неспособным к уврачеванию этих несчастий, и под конец приходит к следующему высокопарному суждению: «Нам, через все проблемы нашей культуры, нужно выстрадать свое право на веру в будущее», а потом, в следующем предложении, идет дальше: «Образовательная культура Германии может еще процвести, но для начала нам нужно заново спаять национальную идею с гуманистической: не так, как прежде, а по-новому, значительно плотнее, чем раньше».

В этом приблизительно и состоит основной посыл курциусовской книги: немецкий «дух» в опасности, ибо гуманистическая идея потеряла силу. Гуманизм этот – то есть возрождение Античности, вдохновленное благородными греко-римскими образцами и призванное одухотворять современную жизнь, – подавлен неким «мифом о новой нации», для Курциуса неясным и необъяснимым. Сам этот «национальный миф», как бы то ни было, «присвоили радикализованные массы, у которых национальное мышление равно примитивным формулам и заключается примерно в том, чтобы ненавидеть евреев и почитать расовые мифы (!!)», а значит, он «несет на себе печать нигилизма (!!)»; новый национализм – «революционный», и он «неминуемо становится враждебен культуре (!!)».

Для Курциуса немецкая национальная воля к жизни непостижима: что ж, это роднит его с вереницами старых добрых либеральничающих демократов из прошлых правительств; к новому волеизъявлению немецкого человека все они никоим образом не причастны и не причастятся никогда; более того, когда Курциус возглашает, будто бы новая, национальная Германия каким-то образом «враждебна к культуре» и отличается «нигилизмом», то тем самым наш автор решительно отстраняется от подлинно немецкого народного духа, в природе которого, насколько мы можем судить, он вообще мало что понимает. Ведь истинный дух «сообразен народу», он «не является предметом международного взаимообмена и объектом ассимиляции»; он есть «жизненная функция от самого народа» (по Кольбенгейеру).

Кажется в целом, что Эрнст Роберт Курциус вообще никогда не встречался с настоящей немецкой молодежью; полное непонимание особенно ярко проявляется в том фрагменте (из раздела «Кризис университетов»), где Курциус присоединяется к жесткому суждению Шафнера: дескать, «неоперившаяся молодежь» отличается «неискушенностью, почти подростковой самонадеянностью, всяческим невежеством и безграмотностью». Здесь уже сам Фосслер уличает во лжи своих боннских коллег: прошлой зимой на открытом докладе («Культура и нация») он говорил, что работ столь остроумных и здравых с научной точки зрения, как у молодежи из нынешних тяжелых времен, он раньше вообще никогда не видел. Один французский лектор из Мюнхенского университета тоже в личной беседе с огромным уважением говорил о какой-то титанической работоспособности нашей учащейся молодежи. Курциус возмущается «неискушенностью» и «подростковой самонадеянностью», но этим, на самом-то деле, отличается 90 процентов учащегося еврейства, а немецкие студенты вынуждены раз за разом с подобным сталкиваться – и, к великому сожалению, конца этому пока не видно; скорее всего, суждение Курциуса объясняется тем, что у него очень специфическое окружение.

К слову сказать, евреям Курциус немало сочувствует. Это вообще характерная черта немецкой «объективности»: в чужеродном искать благое, а в своем родном благого упорно не видеть. Насчет еврейства Курциус решает порассуждать, когда речь у него заходит (в разделе «Социология или революция?») о книге Карла Мангейма (!) «Идеология и утопия». И что мы видим? Естественно: чествование немецких евреев, которое венчается пастырским разделением между «сеньориальным» (то есть аристократичным!!) западным еврейством и «угнетенным» (!!) восточным; с благоговением Курциус говорит о «родовой и интеллектуальной элите немецкоговорящего еврейства (!!)», которая воплотилась в лице Гундольфа!

Только последняя глава, «Гуманизм как инициатива», возвращает нас наконец к главному: к жалобам на истощение античного духа. Кто ожидает найти здесь вдохновленные призывы к эллинско-римскому неогуманизму, того ждет горькое разочарование. Весь пафос животворящей Античности (здесь нужно напомнить, что возрождение античного духа в самом начале книги провозглашалось единственным спасением для духа немецкого) испаряется здесь в колдовском огне диковинных формулировок (вроде такой: «Гуманизм – это опьяняющее открытие обожаемых идеалов») и стремительно угасает, прочерчивая нисходящую кривую: «встреча современного духа с его собственной жизнью, спящей где-то в глубинах памяти и таящей наши культурные первоначала» и т. п. – жалкий пепел, оседающий на плоскую почву реальности. Греческие и римские боги упорно не пробуждаются, как ни старается Курциус к ним взывать, и тут наш автор внезапно открывает для себя, что исследование и возрождение Средневековья – а этим западноевропейские ученые занимаются уже несколько десятилетий – это тоже, оказывается, гуманизм (во вневременном смысле слова). Но ведь тяготение к Средним векам, их радостное и страстное изучение – это одновременно и зачаток, и плод той внутренней тяги отдельных народов к самим себе, которая теперь столь восхитительно процвела в нашем родном отечестве. Курциус этого то ли не знает, то ли не хочет прочувствовать.

Жалкое отречение Курциуса от этих новых плодов зачинающегося гуманизма – зелен виноград! – заставляет спросить: а к чему были все вопли об оживлении Античности? Изначально это провозглашалось единственной дорогой к спасению немецкого духа, а под конец обернулось благочестивыми грезами несчастной профессорской души. Все жалобные причитания и всю книгу в целом мы признаем никому не нужными. Пусть в самом конце, уже в заключительном слове, Курциус удивительным образом делает вид, будто он исповедует «крепкую и невозмутимую веру в Германию, в немецкую миссию» (правда, эта вера должна быть «спонтанным согласием, а не каким-то продуманным учением»!!), но нас это уже не убеждает – всего лишь фраза; Курциус якобы «одобряет» немецкую миссию, но в действительности, как мы видели, неизменно отрицает могучее народное изволение новой Германии. Вот в чем заключается наша вера: истинно немецкий дух лишь тогда возродится, лишь тогда добьется общемирового признания, когда он будет очищен и сбросит с себя тот балласт, что еще остается от былого десятилетия так называемой «свободы духа». Под сенью этой «свободы» вконец распустились все низкопробные, непотребные борзописцы, помешанные на интеллекте.

Мы признаем научные достижения за Курциусом как ученым; подлинно научные исследования теперь, в новой Германии, всегда будут считаться делом благородным. Но Курциуса как культурно-политического деятеля мы решительно осуждаем: он продемонстрировал, что ничего не смыслит в истинных (то есть – биологических) основаниях немецкой культуры; нам остается лишь заключить, что у Курциуса нет ни права, ни способностей писать для нас, немцев, какую-то «конструктивную работу об „Основах образовательной культуры“», явление которой возвещается в предисловии ко второму изданию его книги.