Немного зло и горько о любви

Маленькой, гуляла с папой и мамой в городском парке – в том самом, где гуляла много позже с Олегом-почему-у-те-бя-нет-красивого-платья, – там на одних клумбах рос разноцветный душистый табак, а на других – сладкопахнущие анютины глазки.

Я вдруг поняла, почему эти цветы никогда потом не пахли так же сильно, как давно, в детстве.

«Все дело в росте. Маленький – ты близко-близко к цветам, и вдыхаешь запах быстрее, и помнишь его, вот растешь, отдаляешься от цветов, и запах слабеет, а память о нем – держится…»

Почему-то эта мысль подействовала успокаивающе.

– Я не буду думать о тебе плохо, Сережа, – прошептала, – не дам себе думать плохо, – почему-то ощущала, что он это слышит, – я просто тебя пожалею. Еще раз пожалею. Но уже не тем острым состраданием, что когда-то вживило тебя в сердце вместе с хищным крючком… Пожалею мимолетным сочувствием. И пойду себе дальше… куда ты за мной пойти не сможешь – тебе дорога откажет, даже если ноги поведут.

…Все вдруг сделалось ядовитым – все воспоминания о нем, все выговоренные слова, все немногие касания, самое дыхание его…

Все отравила мертвая любовь, во всем проявились ее ртутные нити…

Если бы я могла ходить, как раньше, я бы шла по улице, улыбаясь, смотрела бы на листья, небо, асфальт и думала бы, что мне хорошо и не больно.

Потому что я умерла…

Умерла в комнате, сидя на полу рядом с ворохом токсичных артефактов любви.

Прекрасный труп ее лежит у меня на коленях восковой куклой, не разлагаясь, как мощи святого,

наверное, она забальзамировала себя сама, чтобы не пугать распадом,

ведь любовь милосердна…

И я бы ходила по улицам – с солнечным бликом на сливочной полоске зубов – с пушинками тополя на ресницах – с подсохшей трещинкой на нижней губе…

мне хорошо и не больно…

метафизический траур мне к лицу…

…Память – сволочь – отказывается помнить плохое… а может, и не сволочь, а просто идиотка с восторгом в ресницах, извиняющая все, лишь бы кололи священный наркотик «любви».

…И больше всего я боюсь, что начнет писать, звонить и сеять ионы «прости», заклинать, умолять, плакать…

И я перестану ощущать кровью то нано-предательство, что породило это «прости», и пожалею…

Огрубляю сердце, говорю себе:

я бретонка в деревянных круглоносых сабо,

на моей кухне каменный пол, дубовый стол, массивные стулья,

медные кастрюли блестят на крюках,

очажный дым уходит в трубу, таз в рыбьей чешуе,

я глотаю дешевый бренди, чтобы согреться,

мне восемьдесят лет,

и я – веселая старуха…

И смеюсь, потому что этого не будет никогда – мне никогда не будет восемьдесят лет.

…Бывает такое – низкое качество чувства… вроде бы накал, вроде бы ток… а потом… так мрет дешевый китайский кипятильник: сухой щелчок – десять минут – холодная спираль, хотя ток был самый настоящий и напряжение рабочее – просто низкое качество чувства… или души?

– Души, – роняет кто-то рядом.

– Душу, – откликаюсь сразу же.

…Он выглядел иначе – Сережа. Не потому, что в интерьере больничной палаты. Он выглядел… довольным и виноватым. И пах чьей-то заботой. Невыносимо. Его присутствие было невыносимо. Может, попросить Влада так устроить, чтобы его не пускали в больницу? Но завтра все равно отпускают домой… Домой. То есть к Владу домой. Влад не отпускает от себя. Впрочем, я и сама не рвусь. Только правое плечо болит от того, что прижимаю им телефонную трубку, когда кто-то звонит по объявлению и рассказывает свою историю… Хочется видеть лицо… видеть, что делают руки, пока звучит речь… Хочется соединять клипы слов, звуков и вида в один образ, но на слух получается плохо… Как бы так упросить Влада позволить людям приходить в его дом… Но только чтобы не пускал Сережу…

…А потом пришла Лика. Я успела уже поспать и немного отвлечься от мыслей о Сережином визите.

Лика пришла и сказала: «Мой папа умер».

И мой метафизический траур по скоропостижной Сережиной любви оказался кстати…

– А мама как? – спросила я осторожно.

– О господибожемой… Они давно жили порознь. Никак мама. Похороны-хлопоты.

– Ты пойдешь?

– Нет. Это надо лететь в Н-ск, мама сказала «не надо».

– Ты хочешь…

– О нем говорить. Я хочу о нем говорить и плакать, но Маша не желает ничего знать о нем уже давно, а я… я его всегда любила очень. И жалела.

– Давай ты будешь рассказывать о нем, и мы будем его вспоминать, и плакать, и смеяться попеременно, как в голливудских фильмах, где показывают похороны?

– Лер… – спросила Лика, – скажи, как ты так умеешь – чтобы точно, до капельки ловить состояние человека?

Спросила и разрыдалась.

Какой-то день сегодня – все плачут в этой палате нынче: Сергей, я, теперь вот Лика…

– Расскажи, как ты узнала? Мама позвонила?

– Представь, в самый день его смерти – а ведь я еще ничего не знала – я вижу в супермаркете на полке DVD с фильмом «Покидая Лас-Вегас». Там герой умирает от алкоголизма.

Любимейший мой фильм. Не об алкоголике – о Любви. Я видела его на кассете, с дурацким гундосым переводом, а тут вдруг – DVD, лицензионный, бонусом к журналу о кино! Купила, конечно…

– Я видела. Давно. На кассете еще, тогда дисков не было, кажется.

– А знаешь, что я сделала сразу же, как узнала о его смерти?