Немного зло и горько о любви

Мы качались в лодке меж двух вод, а потом дождь перестал стучать так сильно, перешел на шепот, и папа погреб к берегу. Там, в хибарке на берегу, дед-смотритель уже нажарил рыб, а мама отмыла дощатый стол до мокрой желтизны и застелила чистым домашним покрывальцем топчан… Мне было пять лет.

– А сегодня позвонила мама.

Так бывает, что заранее знаешь, какие слова сейчас произнесет голос в трубке – я сразу поняла, что она сейчас скажет.

«Отец умер», – так и сказал голос.

Нет, ощущения непоправимой утраты не возникло. Он давно жил один, в своей однокомнатной квартире. Пил. Сильно деградировал.

Мама еще сказала: «Не нужно приезжать, зачем? На мертвого смотреть?»

– Хочет, чтобы ты помнила его живым, наверное.

– Знаешь, перед тем, как переехать в Питер, я поехала к нему попрощаться. Собрала сумку большую книг – он так же запоем читал, как я, – и поехала.

А еще набрала на компьютере крупным шрифтом письмо, чтобы он читал после моего отъезда. Видит Бог, я ЗНАЛА, что больше мы не увидимся, хотя он ничем таким не болел, и ему всего шестьдесят четыре было тогда.

И ведь вышло все, как я и просила Бога, – умер он легко, во сне…

Мне не хватало его всю жизнь, с шести лет – именно тогда он начал пить сразу запоями, и мое детство кончилось – и не будет хватать всегда.

В просветах меж запоями он считывал меня безошибочно, понимал и успевал что-то сказать. «Знаешь, вот прочел недавно у одного писателя: „Учись у всего всему“. Доченька, я тебе то же самое скажу: у всего – всему. У всего – всему».

Лет пять назад я открыла для себя Улицкую, тут же купила ему «Веселые похороны». Он зачитал книжку до дыр, сама видела. И все повторял: «Доченька, надо ж, как она все понимает, хоть и тетка…»

Знаешь, когда у него было что читать, вот такое, настоящее, он переставал пить на это время. Иногда на месяц. Иногда на пару недель.

– И, Лера, веришь – во всех мужчинах, ранивших мне сердце, мелькали черты его облика и характера.

А еще в каждом пьяном бомже у вокзала, в парке и метро мне виделся он. И когда касалась рукой их синюшно-черных ладоней, протянутых ковшиком за подаянием на опохмел, то касалась его, обретающегося где-то за тысячи километров от меня…

Связь…

– Сегодня приходил Сергей, – сказала вдруг я.

– Зачем? – вылетело у Лики. – Ой, прости.

– Не знаю, зачем. Мне нельзя его видеть, я совсем плохая становлюсь… Ведь я себе установку сделала: этого не было. И я могу жить с этим. Но когда он приходит – это беспощадный какой-то свет: «Это было. Знай это. Живи с этим».

– Вот ужас… Гадство, что нас вынуждают быть сильнее, чем можется.

– Знаешь, если забыть о том, что это больно, то, видимо, для мужчин, случайным образом сильно задевшим нашу жизнь, мы какие-то «служебные духи»… для того, чтобы служить им своими молитвами, куполом своей любви их накрывать, видимо… Наверное, есть какая-то чаша весов, на которую все это падает, на которой это что-то да весит, и если какому-то их наиважнейшему выбору будет чего-то маленько недоставать, чтобы все качнулось в нужную сторону, то мы быстренько вырвем сердце и с готовностью кинем туда, на чашу, чтоб она пошла весом вниз…

– Лера… как все это… и правда, и ужас…

Вот и я не помню своим сердцем ничего плохого о папе, представь. То есть помню и не помню одновременно. Не предъявляю.

Зато навсегда запомню один летний день в далеком 1970-м.

Папа взял меня с собой на футбол. Культовый «Ростсельмаш» играл с кем-то там из другого города.

И выиграл! И папа с друзьями блаженствовал на открытой веранде пивбара в парке Островского, а я с любопытством наблюдала дядек в радостном угаре. Они покупали мне соленые маленькие лаковые бублички, ситро «Крем-сода», а папа держал над огоньком спички пузырь из вяленой таранки. Пузырь корчился и пах так, что слюни заполняли ямку под языком. Папа перехватывал пузырь за другой конец, чтобы поджарить с обеих сторон, потом дул на него и давал мне. Я жевала и жмурилась от удовольствия. Этот вкус – один из моих самых любимых по сей день. Правда, сейчас я кладу рыбий пузырь в микроволновку, чтобы не обжечь пальцы. Хотя пузырь можно насадить на вилку. Но почему-то не хочется…

Такие дела, Лера.

Голем вернулся в прах, из которого был взят. Жизнь кончена.

Ничья вина. Ничья. Победителей нет.

Я поразилась некоему синхрону: именно сегодня, перед нежданным приходом Сергея, я создала в ноутбуке файл, чтобы писать письмо Сергею. Просто писать, не отправляя.

Получит ли когда… Когда-то получит, точно. Неважно – письмо «для Чаши», весом – в его пользу – чтобы снимать вину, «ничего не помню плохого о тебе», проживи собой – ну, пожалуйста, пожалуйста, постарайся там, в своем далеке…

Может быть, не поздно, но даже если и поздно… Я буду подбрасывать туда своих молитв. Все, что угодно, но только чтобы никогда не потянуло в големы…