Немного зло и горько о любви

А другие «дивиденды» с тех же репродукций были вообще сладкими. В буквальном смысле. Принесенные на урок репродукции я не забирала домой, а оставляла учительнице. Ну, это сложно объяснить, почему. Видимо, импульс «отдавать» у меня врожденный.

И вот однажды учительница принесла мне подарок. Краски.

Восхитительная, плотного картона плоская коробка-пенал, а в ней маленькие, завернутые в фольгу корытца акварели. Словно такие маленькие коллекционные шоколадки. На каждой – еще и бумажная рубашечка с названием краски. Акварель была медовая, а потому сладкая на вкус.

В тот день, возвращаясь домой, я раз восемь останавливалась, доставала из портфеля коробку, открывала, сковыривала фольгу с очередной акварельной «шоколадки» и пробовала языком на вкус. Сладко. И пахло цветами, а не красками.

А недавно, знаешь, увидела в супермаркете коробку французского разноцветного шоколаду и сразу вспомнила те краски, полученные в обмен на папино «наследие»…

– Все годы, что он жил в запоях, папино тело приходило домой страшным големом, а мы не ведали таких слов, чтобы разрушить чары…

Бессильные провокации мамы, мои испуганные крики, Машкин рев позже – ничто не могло вернуть его, любимого папку из детства, в травленный дурманом голем. Измененное сознание…

Измена, короче.

И вот этому самому туловищу с головой и ногами я позже вменила все свои страхи и обиды в вину. Не папе.

Только это произошло много, много позже. Возможно, слишком поздно…

И он не успел понять, КАК я его простила.

А Маша еще пока не смогла. Она и Влада не может принимать спокойно из-за того, что папу вытеснила за пределы чувств.

– Думаешь?

– Она никому из мужчин не может довериться, потому что самый первый – папа – ничего хорошего для нее не сделал. Зато плохого – уууу… Влад совсем не такой, но это не имеет значения. Он не хочет вникать в ее заморочки, не хочет терпеливо, шаг за шагом выводить ее за руку из этого страха и недоверия. Он только возмущается – и вполне справедливо, ведь он-то не виноват в папиных грехах…

– А Егор – может?

– Егор может. И хочет. И делает.

– Ну хорошо. Расскажи еще что-нибудь о папе.

– Что ж рассказать-то… Однажды – мне было десять – он привез из командировки немецкую куклу. Полежав в машине лицом в книжки, она приняла на свои щечки и носик сине-зеленую краску с обложки «Бежина луга». Пятна ничем не оттирались, и Тургенева я потом так и не полюбила. За то, что испортил куклу.

Мы засмеялись.

– А кем работал твой папа?

– Снабженцем работал. И «делал» много денег. Но мало что доносил до дома. Кутил. Так было нужно и для «дела», да и для души, видимо.

Потом его уволили с этой должности. Он уехал куда-то на север. Мы жили спокойно какое-то время. Было хорошо без него. А когда вернулся, стало опять плохо-плохо. Меня спасало то, что я много лежала в больницах. Я даже придумала себе аппендицит, имитировала приступы, меня увозили на скорой, и на какой-то раз не выдержали и прооперировали. Удалили здоровый аппендикс… Помню, хирург что-то втолковывал маме и укоризненно на меня поглядывал. Я очень себя винила за это вранье. Очень. И очень долго.

Но была у меня и другая болезнь, которую не нужно было имитировать, – отит. Серьезные дела, оперировали тоже. Долгая история. Скажу лишь, что больница пару раз в год мне была обеспечена, и это было – счастье.

Сбегала в эти больничные субмиры, где больно, душно, замкнуто, но безопасно…Неважно, Лера. Сейчас уже неважно. Ничья вина.

– Знаешь, еще помню что? У нас была такая большая плащ-палатка. Он ее называл «венцерада» почему-то. Мне так нравилось это слово…

Папа упаковывал ее в рыжий рюкзак, собирал удочки, еще всякое разное, и мы ехали в электричке на рыбалку. Он, мама и я.

Помню, как однажды, перед отъездом, он оставил нас с мамой у подъезда на лавочке с вещами, а сам побежал с трехлитровой банкой за пивом. Я сидела, болтала ногами. Мама поднялась в квартиру, проверить, завернут ли газовый вентиль, и долго не возвращалась.

От нечего делать я расковыряла пакет с желтыми черешнями и стала сдирать кожицу с ягоды. Узкие лоскутки клала на язык, вслушивалась во вкус… Ободрав черешину полностью, всматривалась в оголенную плоть, в подробный каркасик сосудов, разгадывая какую-то смутную загадку.

Очнулась, когда папа подходил уже с полной банкой коричневого пива. Подняла на него глаза и вдруг поняла: он мог и не вернуться. Ниточка, державшая его, была тонкая-претонкая, как кожица черешни. Так вот мне увиделось тогда…

…Потом мы плыли в лодке по очень тихому озеру к «рыбному месту». Озеро казалось огромным. И камыши. Неожиданно обрушился яростный дождь. Вспучилась вода вокруг. Стало страшно. Папа достал плащ-палатку из-под сиденья. Быстро развернул и накинул на нас. И включил фонарик. Сделалось волшебно. Словно я вновь оказалась в мире утробы. Покойно.

И все угрожающее – оно там – за пределами твоего мира. А значит, его нет. Есть только мы.