Немного зло и горько о любви

Позвонила в салон и узнала, нельзя ли сделать маникюр.

Можно. Прямо сейчас. Приходите.

Пришла, попросила срезать все ногти до розового края… В салоне, словно в храме, царили тишь и культ. Культ тела.

«А у папы больше нет тела», – подумала я. А я из детства помню его приметы, Лера. И вспоминаю их сейчас, словно мне предстоит опознание, как в детективе…

Помню шрам. Толстый, как веревка, шрам посередине живота. Вертикальный, неровный, с маленькими поперечинами. От операции. Прободная язва желудка. То есть это я все потом уяснила про язву, а тогда шрам был естественной частью папы, как родинка на спине, как запах сигарет, как страсть к качелям-лодочкам в парке, как запах сожженного на спичке рыбьего пузыря из вяленого рыбца…

– Ты говори, – я тронула Лику за руку – она сидела, сгорбившись в кресле у кровати, и комкала угол пододеяльника, – говори, что просится, ты «вкусно» рассказываешь.

– Однажды он пришел летним вечером, пьяный и веселый, в обнимку с чуть менее пьяным негром, представляешь? Мне года четыре было, он тогда еще не пил так, как потом пил всю жизнь.

Негр – как потом мама объяснила – оказался кубинским студентом из мединститута, уже по-русски хорошо говорил, но я тогда ничего этого не знала, а только зачарованно смотрела на совершенно шоколадового дядьку, сдирающего с руки золотой браслет часов и пытающегося надеть его на меня. Я прятала руки за спину, а он, округляя и без того немыслимо круглые губы, ронял с их лиловой плюшевой подложки мягкие звуки слов: «можжьна», «лючи», «золита». Потом он посмотрел на меня серьезно и сказал: «Ти сьнаищь, щто твой папа арощий?»

Судя по маминому лицу, она была совсем не рада этому диковинному дядьке…

Да, о шраме. Шрам на животе у папы я открыла для себя в день, когда мы пришли к нему в больницу, куда он попал со сломанными ребрами, свалившись по пьяному делу со своих любимых качелей-лодочек в парке.

В палате было жарко – душное южное лето – папа лежал на какой-то нелепой твердой кровати, прикрытый ниже пояса. На мохнатом животе лоснился этот красный шрам.

Помню, я что-то спросила про волосы на груди и животе, хотя именно шрам меня интересовал жутко, но впрямую спрашивать было отчего-то неловко. А папа рассказал, что в Японии считается очень красивым иметь волосы на груди и животе, и потому некоторые японцы надевают такие волосатые накладки. Я не поверила тогда. Оказалось – и правда так…

А про шрам потом рассказала мама. Ну, что язва у него когда-то была, операция и все такое.

И вот, знаешь, я ей не поверила. Отчего-то я решила, что шрам у папы на животе потому, что я его дочка. Живот разрезали и меня достали оттуда. Тот факт, что меня родила мама, меня не смущал. Как-то это все ладненько укладывалось у меня в голове…

– А я тоже всегда думала, что мальчиков рожают мамы, а девочек – папы, чтобы было потом что-то общее, – вспомнила я свои дурацкие детские убеждения. – Ты рассказывай, мы сейчас его поминаем, твоего папку.

– Да, – Лика коротко вздохнула. – Знаешь, я сейчас понимаю, что тогда, до эпохи запоев, отец был совершенно невероятный, головокружительный просто был.

У нас дома стопками лежали подшивки журналов «Наука и жизнь», «Химия и жизнь». Он их читал, подчеркивал, что-то мастерил, получал на работе грамоты за рационализаторские предложения.

Стопки «Роман-газеты» лежали в туалете, там любил читать.

Там же, в туалете, был сделан шкафчик, маскирующий массивную трубу чугунного бачка. Там на полках хранились его вещи. Фотоувеличитель, лоточки, всякие жидкости для фотодел, старые папки с чем-то, чертежи, тубусы с репродукциями картин, инструменты, гвозди, проволока, черная и синяя изолента, наждачка, много всякого такого. У него столько всего получалось. Хорошо получалось.

– Креативные мужики – самые уязвимые для алкоголя, – заметила я, – хотя… тогда у нас полстраны – креативные мужики.

– Да, – рассеянно кивнула Лика, похоже, она была сейчас где-то далеко во времени, и я решила больше не говорить ничего, а дать ей плыть на плотиках слов, куда несет ее река.

– Потом, когда отец ушел окончательно в запои, я стала осваиваться в «туалетном» наследии.

И вот однажды наследие принесло мне неожиданные дивиденды.

Дело было так.

Рисование у нас преподавала та же учительница, что вела английский, и на урок рисования я приносила ей репродукции из папиного тубуса.

Почему-то особенно помню васнецовскую Аленушку у омута и верещагинские черепа насыпом. Учительница, истая фанатка изобразительного искусства, вдохновившись очередной картиной, начинала рассказывать нам ее историю, случаи из жизни художника и так далее. Урок таял, оставляя ощущения праздника.

И тогда сметливые одноклассники попросили меня принести какую-нибудь репродукцию не на рисование, а на английский.

Реакция учительницы была та же! Весь урок она проговорила о боярыне Морозовой. И время от времени мы стали устраивать себе такую халяву.

Те, у кого было плохо с английским, говорили мне «спасибо». Труднодостижимая вещь в том возрасте. А вот сподобилась…