Ненужные люди. Сборник непутевых рассказов

…Если б не Толяныч, ниточка этого дела так и не далась бы ему в руки, и все остались бы при своих: кто-то, как Виталик, в своём персональном аду; кто-то, как врачи и полиция, в своих уютных, всё объясняющих формулировках; кто-то, как мама Виталика Паша, в своём горе; а он, отец Алексей, в своих сомнениях. Матвей Анатольич, отзывавшийся на простое «Толяныч», жил на окраине Шахт, называл себя агностиком и любил поговорить о Боге. А как других постоянных служителей культа в Шахтах не водилось, то стал он наведываться к лютеранам: то на занятие придёт, посидит в уголочке, скептически рот покривит, в блокноте что-то почиркает, а потом донимает отца Алексея вопросами «с подковыкой», то на службе проповедь внимательно слушает, по Библии отмечает мысль. Было ему за шестьдесят, дедом не назовёшь такой крепкий мужик с седой шевелюрой и очками в тонкой и круглой оправе, ну вылитый Гарри Поттер в старости. Начитан он был до крайности, но всё по верхам, что, впрочем, не мешало ему выслушивать чужое мнение, а не отстаивать только своё; это и нравилось отцу Алексею в Толяныче: способность его не только говорить, но и слушать. А ещё Толяныч был старожилом, родился в этих местах сразу после войны, и, хоть и пришлось ему в своё время постранствовать с разными геологическими партиями по стране вахтовым методом («побичевать», как он сам, усмехаясь, говорил), вернулся он однажды в родные Шахты, купил себе тут кособокий домик на краю возле леса и зажил, непонятно чем промышляя то ли охотой, то ли старательством тихим. Ну и богоискательством душу себе утешал. Об истории посёлка знал много и в тот вечер, придя к отцу Алексею в церковь и после нескольких неудачных попыток раскрутить его на богословский диспут, грустно заметил: «Попортил тебе голову твой Виталик. Ты-то чего себя винишь в этом? Ты, считай, отцом ему стал, да только кто родного отца заменить может? Кровь есть кровь». «А что с его отцом не так?», спросил отец Алексей, уже почувствовав эту ниточку. Толяныч сдвинул очки на кончик носа, глянул поверх оправы: «Так он с «химиков». В восьмидесятых их тут много понагнали, завод строить. Спецкомендатура была, общежития закрытые, с ментами. Третья и вторая пятиэтажки тогда за забором стояли, но разве забор удержит поселенцев? Тогда у нас бабы в Шахтах как с ума посходили, загуляли с новыми мужиками, разводиться стали со своими, с местными. А чего? Свежие, городские, застоявшиеся, язык у многих подвешен, вот и пошли они по рукам…», он усмехнулся, потёр лоб, «некоторые тут и осели; другие, как срок кончился, сбежали, бросив баб с детьми: мол, поеду, устрою всё и вернусь, ага… Паша тогда молодая девка была, незамужняя, только с института по распределению сюда приехала, красивая была…» Толяныч поиграл очками мечтательно, нацепил их на нос: «Да что говорить. В общем, подцепил её один «химик», любовьморковь, всегда так было: любят приличные барышни хулиганов… А в девяностом, как срок у него вышел, стала она матерьюодиночкой с Виталиком на руках». «Так что, отец у Виталика не родной?» «Родной. Вернулся он, через лет десять. Приехал, как к себе домой. Паша тогда жила тут с одним, так он его выгнал, челюсть сломал, сказал, чтоб больше не приходил. А Паша и радарадёшенька. Вот говорят же: бабы дуры. Как там у уток этот рефлекс называется? Им… прин… тинг, кажется? Когда за первым, с кем любовь случилась, готовы идти и всё терпеть… В общем, бил он Пашу, и Виталика гнобил. А ты что на меня вытаращился? Не знал?» Отец Алексей зажал крест в ладони, до боли, помотал головой: «Н-нет… Прасковья Николаевна ничего не говорила…» «Да кто ж такое расскажет? Даже священнику стыдно говорить такое, наверное. И пацан тебе ничего не рассказывал, конечно: гордый он. А знаешь, где он сейчас, этот муж и отец? Как случилось это всё прошлой зимой, сразу же на вахту завербовался и уехал. На полгода, а там ещё продлил. Ментам только отписку оставил: мол, сын у меня ключи от сейфа с ружьём украл из кармана, когда я спал, знать ничего не знаю… Да только сроду у него сейфа никакого не было». «А где тогда ружье было?», растерялся отец Алексей. «Гдегде… Да где у всех в Шахтах у кого в шкафу, у кого под диваном, у кого в кладовке…»

Толяныч вскоре ушёл, а отец Алексей, ошеломлённый, побрёл к дому. Только завернул он почему-то в соседнюю пятиэтажку, стукнулся в знакомые двери. «Кто?», испуганно отозвался женский голос. «Я это, Прасковья Николаевна, отец Алексей. Простите за поздний визит, мне поговорить с вами надо». Застучал замок на старенькой деревянной двери, открываясь, выглянула мать Виталика, кутаясь в шерстяной платок. Лицо опухшее, ни следа былой красоты, как описывал Толяныч. «Я зайду?» Она молча отошла, пропуская, он вошёл в прихожую, пахнущую валокардином, разулся. «Будете чаю?», растерянно спросила Паша, теребя края шали. «Можно». Он сел на табуретку в кухне, смотрел, как она суетится и пытался представить того, другого, Виталикова отца. Только он бы не чай тут требовал, наверное.