Ненужные люди. Сборник непутевых рассказов

Пили молча, потом он спросил: «А где… ваш муж? Отец Виталика…» «Виталий? А… зачем он?», она расплескала чай, ставя чашку на стол, «Он… на работе, на вахте, давно уже». И вдруг заплакала, спрятав лицо в ладони. Он устало подождал, молча не было сил даже утешать. Потом, когда Паша перестала всхлипывать, спросил: «Тогда, в тот вечер, что случилось дома? Расскажите, Прасковья Николаевна. Это не для полиции и не досужего любопытства ради. Мне нужно… понять». Она утёрлась кухонной салфеткой, судорожно вздохнула: «Тогда ничего не было. Ну, в тот вечер. Совсем ничего. А вот за день до этого…»

Виталиймуж избил Пашу в субботу сильно. Уже не очень важно было, за что: то ли чашка грязная была, то ли посмотрела не так. Просто ему так хотелось. Избить в кровь, а потом бросить на кровать и… «И тут вошёл Виталик. Как увидел, просто с ума сошел. Кинулся на него с кулаками, да какое там! Тот его как котёнка отшвырнул: «Пошёл вон, сучёнок», говорит, и мне ещё кулаком в живот. Я задохнулась, а когда задышала, вижу стоит Виталик с ружьем… ну, с этим самым, затвор передёргивает, лицо перекошенное… Тут я уже заорала: «Нет, Виталя, не надо, он же отец тебе!», а этот сползает с кровати, подходит к Витальке, ухмыляется, а тот пятится, ствол трясётся, а я всё ору: «Нет, Виталик, нет!», непонятно кому, им обоим…» Она опять заплакала, тихо уже, в салфетку, потом, отняв ладони, блеснула мокрыми щеками: «Избил он его сильно тогда. Отобрал ружье и избил. Говорил… Я такого даже не повторю. Тряпкой называл, бабой, трусом, это самое было безобидное. Говорил, что не мужик: мужик, если ружьё взял, то стреляет. А ему только на пианино играть и…», она заплакала опять, «и задницей торговать. Так и сказал, и ещё покрепче. Виталик тогда вырвался, убежал, а я осталась…» Её затрясло в рыданиях, в истерической икоте, и она, сквозь эти судороги, брызжа слезами и слюной, торопясь, будто опаздывала, будто торопилась, выплёскивала на оторопевшего отца Алексея все остальные кошмары этого вечера, и про ружье, про то, что он с ней этим ружьем делал. Он поднял её за плечи, зашептал, успокаивая, повёл в ванную комнату умываться, напоил холодной водой, а потом уложил на диван, накрыл покрывалом по плечи, присел рядом, всё повторяяуговаривая: «Тише, тише, тише…». Она успокоилась вроде, закрыла глаза, вздохнула глубоко, а потом вдруг сказала, уже совсем спокойно: «А знаете, как Виталик отца любил, когда ему десять было, когда тот вернулся? Ходил за ним, как привязанный, всё внимания искал, повторял: "Я на работу, как папа, я на охоту, как папа, я на рыбалку, как папа”…»

Когда она уснула, отец Алексей встал потихоньку, боясь скрипнуть, пошёл к выходу. Задержался у комода, у фотографии. Они там были все втроём, может, года два назад: Виталик, Паша и тот… тоже Виталий. Высокий, здоровый, кряжистый мужик, кудри, как у сына, светлые, лицо обычное, работяга таких в посёлке каждый первый.

Он вышел, захлопнул дверь, остановился в раздрае чувств на выходе из подъезда. В темноте на детской площадке отдыхали подростки: скрипели качели, слышался мат и девчоночий задорный смех. «Любят приличные барышни хулиганов», вспомнил он Толяныча и пошёл к дому.

4.

«…Виталик, я всё знаю. Всё, что было тогда… в субботу. И что раньше было. Скажи, ты же отца хотел…?» «Ничего вы не знаете!» «Так скажи! И почему ты ничего не сказал на следствии о том, что тебя и мать отец избивал?» Он молчит, смотрит на решётку, кусает губы. Потом размыкает их: «А зачем? Что бы это изменило?» Отец Алексей тоже молчит, понимает ничего, это правда. Молчат долго, блестит на распятии на столе солнечный луч из окна. «Не смог я… его. Хотел, но не смог», вдруг говорит Виталик сипло, «потому таблеток этих и наелся, пацаны сказали, что после них всё пофиг становится, ничего не чувствуешь. Я тогда в первый и в последний раз наркотики эти жрал. Чтобы его… Чтобы убить. Таксиста вызвал, чтобы потом уехать. Хотел утром в Красноярск, на автобусе. Говорю ему: “Подъедем за вещами домой?” Он согласился, только накинуть попросил». Слова выходили из Виталикова рта как под давлением, короткими порциями. Отец Алексей затаился, даже дыхание задержал. «Вошёл домой, а там он. Спит. И мать. Я ружьё достал, магазин зарядил. На кухне. Дослал патрон в ствол. Подхожу. К нему. Приставляю к груди его. А мать глаза открывает. Смотрит. И будто сон. Закрывает глаза. А я не смог». Дыхание у Виталика перехватывает, он останавливается, заглядывает в глаза священнику. Смотрит тяжело, как будто за него. Потом продолжает, уже более связно: «Выбежал, сел в машину. Говорю: “поехали”. Он и поехал. У переезда говорит мне: “А вещички-то где?”, и поворачивается со своего сиденья, ухмыляется. А я вижу это отец. Отец меня везёт. Я ему и говорю: “Батя, стой!”, он и остановился за переездом. Сидит скалится. Я выхожу, говорю ему в окно: “Я с тобой не поеду, батя”, а он: “Куда это ты, сопляк! А ну-ка вернись! Мы ещё не закончили!”, и дверь открывает. Вот тогда я его и… Прямо в харю, в эту ненавистную харю…»