Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 2

Обойдя ещё раз квартиру, Яков развязал узел с бельём и своей гражданской одеждой и, пожалуй, только сейчас почувствовал, как он проголодался и устал от всех событий сегодняшнего дня и довольно нелёгкой дороги.

Как раз в этот момент в дверь постучали. Получив разрешение, вошли два красноармейца; один из них нёс большой узел с постелью, а другой – котелок, наполненной какой-то горячей едой, от которой шёл вкусный запах, большой жестяной чайник, эмалированную кружку, буханку хлеба и кулёк с сахаром. Положив постель на одну из кроватей и поставив еду на стол, красноармейцы попросили разрешения уйти, предварительно поинтересовавшись, не нужно ли будет чего-нибудь ещё командиру.

Отпустив их, принявшись за еду, Алёшкин подумал, что за это время советская власть сумела хорошо организовать свою Красную армию, если простые солдаты (слово «красноармеец» для него ещё было непривычным) так дисциплинированны и обучены. А это он успел заметить намётанным глазом строевика и по разговору, и по ухваткам, и по тому, как оба красноармейца, получив разрешение выйти, чётко повернулись кругом и одновременно шагнули к двери.

В последние годы войны дисциплина в царской армии упала, особенно на фронте, и такие строевые действия были бы удивительны.

С большим аппетитом поев вкусного густого борща с большим куском мяса, напившись крепкого чая с мягким, ещё тёплым пшеничным хлебом, Яков постелил принесённую постель и, лежа на ней, задумался о своей судьбе: «Какая неожиданная и внезапная перемена в жизни опять происходит! Как это понять, что это – счастье улыбнулось или новое испытание, новый удар судьбы? Только что я был старшим рабочим, может быть, более квалифицированным и более доверенным батраком на заимке своего двоюродного брата. Перед этим ещё хуже – грузчиком, кули, тем, кого в Харбине и за человека-то не считали. И вдруг я опять становлюсь офицером, хоть и красным, но всё-таки офицером, командиром, которому будут подчинены десятки, а может быть, и сотни людей. Должность начальника штаба уездного военного комиссариата – немаленькая должность, моя работа будет заметна в уезде и даже в губернии. Да, скачок… Хотя, может быть, я ещё и рано размечтался, – прервал свои размышления Алёшкин, – ведь меня ещё могут и не утвердить. Кто такой Уборевич? Как он ко мне, бывшему офицеру, отнесётся? Ведь это надо же такому быть: ни одного дня не служил в войсках Колчака, а пятно «колчаковский офицер» так теперь на всю жизнь и останется! Подложил свинью мне Васильев, уж, пожалуй, лучше бы меня под Самару послали, а впрочем, кто его знает, что было бы лучше…».

Утром, умывшись около колодца, стоявшего во дворе, холодной, чуть солоноватой водой и выпив кружку чая, разогретого на плите, Яков Матвеевич пришил полученные кубики на рукава гимнастёрки и шинели, почистил сапоги и отправился в военкомат. Увидев одетого в новую форму Алёшкина в снаряжении и с кобурой у пояса, военком воскликнул:

– Ну вот, это другое дело! Теперь на настоящего командира похож! Поезд во Владивосток идёт через час, пойдёмте на станцию.

Они вышли из казармы, и Яков невольно взглянул вперед. Перед ними открывался чудесный вид. Как мы уже говорили, казарма, в которой помещался военкомат, располагалась почти на самом верху сопки. Справа и сзади казармы сопка была покрыта мелким кустарником, между которым по склонам её концентрическими кругами располагались разнообразные по величине казармы, многие из них стояли с разбитыми окнами и выломанными дверями, многие были построены лишь наполовину, кое-где высился только фундамент. Это разнообразие вносило какую-то странную красоту. Почти все обозреваемые казармы пустовали так же, как окружавшие их площадки.

Если смотреть вниз, виднелись огороды, крыши домов села Шкотово и группы деревьев. Прямо внизу вилась линия железной дороги, пересекавшая широкую долину, возвышались красные железные крыши станции, а за нею и за башней водокачки, вдали – ряд маленьких глинобитных низких корейских домов – фанз. Ещё дальше – спокойные, покрытые у самого берега льдом, воды бухты Шкотта, переходящей в открытое море и где-то далеко-далеко на горизонте сливающейся с небом. Бухту окружали невысокие сопки, она образовывала мыски, мелкие заливчики.

Всё это, освещённое бледными лучами декабрьского солнца, находившегося в этот сравнительно ранний час ещё где-то за сопками справа, представляло красивую картину. Залюбовавшись этим видом, Яков Матвеевич подумал: «Как всё-таки прекрасен мир, такой замечательный вид! Какое чудесное утро! Наверно, всё это сулит мне только хорошее».

Военком, заметив, что его спутник любуется открывшимся видом, сказал: