Неодолимая любовь: Иранский романтический эпос

— Богом прошу, прости меня! Напрасно я тут пустословил, бес попутал, по глупости исказил я истину, а всё ради красного словца! Я несправедливо обвинил несчастную Лейли: выдали ее замуж против воли, она влачит дни свои в несчастье, вдали от всех, кто ей дорог, и постоянно повторяет лишь твое имя. Уже год, как она замужем, но верности тебе не нарушила, не подпустила к себе мужа!

Как Маджнуну было угадать, где правда в этих словах, а где ложь? Ведь жестокий болтун противоречил сам себе, но душу Маджнуна он отравил ядом сомнения, свет померк для него и жизнь стала немила. Он и не заметил, как злой шутник скрылся в пустыне, в глазах его стоял прекрасный образ возлюбленной, к которой обращены были все его думы и мольбы. Как страшен и жалок был вид страдальца! Черный, исхудавший, весь в крови, он ковылял словно раненая птица и еле слышно шептал:

— О радость, жизнь моя, куда ты скрылась? Куда ушли те дни, что нам дарили счастье, где клятвы, что мы давали друг другу?.. Мы были озарены любовью, как солнцем, а если и спорили, то лишь о том, кто любит горячей… Забыты клятвы те, нарушены обеты — я отдал душу за любовь, а ты — любовь за золото. Измена! Ты и не вспоминаешь поди о покинутом друге? В объятиях мужа ты шепчешь не мое имя!

И он останавливался, подняв взор к небесам, голос его становился громче, словно хотел донестись до самой высшей точки небосклона и, отразившись от него, объять всю твердь земную, проникнуть в душу всякой твари живущей, столь горестно он восклицал:

— Садовник я, но сколько ни трудился в своем саду, все было напрасно: дерево счастья не дало плодов, черный ворон оттеснил воркующего голубя и склевал сладкие финики… О дерзкий вор, как ты посмел проникнуть в сад мой? А ты, моя любовь, ты стройна, как кипарис, и так же бесплодна — за мою преданность чем ты мне отплатила? Я хранил верность, а ты скрывала коварство…

Множество подобных речей он говорил, — и всё стихами, — но ведь бумаги и калама при нем не было, лишь небо и пески слышали его слова, лишь ветер уносил их, неизвестно куда. Потому и приводим мы здесь лишь малую толику его жалоб и стенаний, так, как рассказывали о том его современники, как передавали в более поздние времена собиратели преданий. Но память человеческая несовершенна, а помыслы неоднозначны, кое-что из стихов Маджнуна сохранилось, кое-что навек пропало, что-то подменили досужие рифмоплеты, а что-то украли, — словом, все его слова доподлинно воспроизвести никак нельзя, можно только описать, о чем и каковы они были. Да и мысли у него путались, — то упрекал он Лейли в неверности, в нарушении клятв и обетов, снедаемый ревностью, называл ее коварной изменницей, отрекался от нее, то признавался, что перешел порог страданий и не в силах даже теперь сердиться на нее. Он твердил, что красота ее дает ей право на жестокость, готов был поклониться ей как идолу, смиренно сносить унижения и обиды, всё, что, казалось, невозможно стерпеть.

Пока Маджнун так изнывал от любовной тоски, его отец страдал от горя, от разлуки с любимым сыном. Он потерял надежду спасти его, образумить, убедился, что недуг сына неизлечим, что счастье от них отвернулось. Жизненный путь старого шейха близился к концу, он был готов переступить через порог, к которому каждый из нас подойдет в свой черед. Ожидая прихода последнего часа, старец взялся дрожащею рукой за посох странника, позвал с собой двух отроков, чтоб помогали идти, и отправился на поиски Маджнуна — попрощаться, поглядеть на него в последний раз. Кто-то сообщил ему, что беднягу видели у пролома горы, мрачной пещеры, а вернее сказать, тесной норы, подобной могиле, над которой дикий вихрь вздымал клубы черного праха. Немощный старик устремился туда, за один день одолел дальний переход, и что же он увидел?

Средь голых скал, у какой-то бездонной темной щели сидел, сгорбившись, его сын — живой мертвец, скелет, обтянутый высохшей кожей, с потухшим взором. Он был бос и наг, лишь на бедрах болтались обрывки ветхой звериной шкуры, нечесаные волосы сбились, как войлок, клоками разметались по плечам. Отец сам чуть не лишился разума, ослабевшей рукой он начал гладить Маджнуна по голове, заливаясь горючими слезами. Несчастный наконец увидел, что перед ним стоит человек, в страхе отпрянул от отца, которого он принял за чужака…

— Кто ты? — хрипло спросил он. — Куда идешь? Мне нечего тебе дать, я сам бедняк…

— Сынок, я пришел к тебе с разбитым сердцем! — плача отвечал старик.

Маджнун вгляделся и всё же узнал отца, упал пред ним на колени, они обняли друг друга и зарыдали вместе. Отцовское сердце так и сжалось, когда он ощутил под пальцами не упругие, сильные плечи юноши, а лишь остов его, бесплотную тень, прозрачную и бескровную, словно грешник в Судный день. Сдержав рвавшиеся из уст жалобы, он развязал дорожную суму, достал и подал сыну новую одежду, обувь для его израненных ног, чалму, чтоб голову прикрыть, и все-таки принялся мягко уговаривать его: