Неодолимая любовь: Иранский романтический эпос

Но нежданный гость успокоил его — он привез письмо от Лейли, которое она тайно от мужа написала и передала с благородным гонцом. Он рассказал влюбленному, что Лейли вся исстрадалась, побледнела, похудела, но и сейчас сквозь покрывало солнцем светит ее красота. Оставить мужа (который и не муж ей вовсе, она ему как сестра) она не решается, но не может жить без вестей от любимого. Добросердечный человек пожалел луноликую, рассказал ей о Маджнуне, что сам знал, прочел строки из его стихов и поведал о смерти отца юноши, совсем сломившей несчастного. И тогда Лейли стала просить отвезти к одинокому другу ее письмо. Он вручил Маджнуну заветное послание, поклонился, а бедный страдалец, схватив листок, от неожиданности и силы чувств зашатался, задрожал, чуть наземь не упал, но справился с собой и торопливо начал читать.

Лейли писала изящно и учтиво, как и подобает благородной девушке, но главное было не в красоте, с которой нанизаны были жемчужины слов на нить письма, а в том, что ее каламом вела любовь. Она нежно утешала любимого, заверяла его в верности: «И в горестной разлуке я твоя невеста, я берегу для тебя заветную жемчужину, в чужом саду не распустится бутон!» Сколько трепетного участия выказала она сыну, лишившемуся отца! Какие глубины души приоткрыла, говоря о бренности жизни и ее прикрас, об истинной нетленности чувства и мудрости Божьего Промысла. Ведь подлинный друг всех одиноких и заблудших — Господь.

Маджнун прочел письмо, вознес хвалу Аллаху. Почувствовав прилив новых сил, зардевшись от радости, он сжал посланца в объятиях, хотел тотчас писать ответ возлюбленной, да не на чем было и нечем, — в той дикой глуши откуда взяться перу и бумаге? Но и тут помог ему добрый вестник, протянул листок, достал из сумы походной калам, чернила. И сразу же принялся Маджнун слагать ответное послание, тонким кружевом легли на бумагу прекрасные строки, засверкали непролившимися слезами, заиграли светлой радугой под солнцем, которое приложило под ними свою золотую печать.

Что было в том письме? Неблагодарная задача — излагать холодной прозой жаркие стоны изболевшегося сердца, ревнивые упреки, страстные мольбы… Понять чувства влюбленного может лишь другой влюбленный — да Бог! Спокойному, уравновешенному читателю бессвязные сетования, отчаянные заклинания и призывы, возможно, показались бы нелепыми, даже смешными, но ведь такими и считали несчастных влюбленных их рассудительные и благоразумные сородичи, они-то и придумали прозвище «Маджнун», они виноваты во всем, что случилось потом, они — или судьба. Нет, мы здесь не будем пытаться пересказать те пламенные речи: пусть чуткая душа сама постигнет то сокровенное, о чем друг другу поведали два жаждущих сердца, ныне превратившиеся в бесплотные тени, тех же равнодушных, чей слух накрепко запечатан, а уста открыты лишь для слов скупых и сухих, оставим в покое и неведении, раз они неспособны на озарение и постижение высшей истины.

Кончина матери Маджнуна и встреча его с Лейли

У Маджнуна был дядя — достойный и мудрый старец, очень ученый и добрый, он любил племянника как сына. (Тут надо сказать, что издавна ведется у арабов такой обычай: дядя дорожит племянниками и племянницами и опекает их словно отец родной. Откуда такое правило пошло, сказать трудно, скорее всего от тягот жизни кочевой, от стремления сохранить род свой, взрастить и воспитать потомков. Вот ведь и пророка Мухаммада, основоположника мусульманской религии, воспитал дядя, так как отец Мухаммада рано умер.) Дядя Маджнуна, которого звали Салим, каждый месяц приезжал навестить его, рыскал по пустыне, между диких скал, чтобы повидаться, передать племяннику кое-какую одежду, пищу. Маджнун этих встреч не искал, он и не помнил ни о ком, каждый раз заново спрашивал дядюшку, кто он есть. Остановившись в отдалении, чтобы звери не разорвали его, старик кричал:

— Не узнаешь, племянник? Я Салим, твой дядя. А вот тебя узнать трудно — очень уж страшен ты стал, коростой и струпьями покрылся…

Узнав родного дядю, Маджнун на этот раз подошел ближе, велел зверям не трогать пришельца, обнял его, даже повел беседу. Старец же старался надеть на него привезенное платье и, разложив доставленные припасы, упрашивал поесть хоть немного. Кое-как ему удалось натянуть на безумца рубаху и плащ, но от еды тот наотрез отказался:

— О Салим, ты добрый человек, — возразил он на уговоры, — но, свидетель Бог, я разучился есть, горло мое ссохлось, не пропускает ни куска. Ты видишь сам, я худ и истощен, но уже привык обходиться без вашей пищи, а если мне приносят что-нибудь, я все равно отдаю этот кусок четвероногим друзьям: пусть они будут сыты. Мне же и травы довольно.