Неоновая Библия

Я подскочил к двери и начал тянуть за щеколду, но миссис Уоткинс напирала на дверь, и щеколда не двигалась с места.

— Даю тебе ровно одну секунду, чтобы открыть дверь. Одну секунду!

Я так перепугался, что не мог сказать ей, чтобы она перестала давить на дверь.

— Что, думаешь, я не смогу вышибить дверь, да, чертёнок мелкий? Слышу я, как ты там возишься. Я до тебя доберусь, чтоб мне провалиться на этом месте!

Должно быть, она отступила от двери, чтобы броситься на неё с разбегу, потому что щеколда наконец сдвинулась и дверь распахнулась. Миссис Уоткинс влетела в комнату. Видимо, она рассчитывала удариться в закрытую дверь — так быстро она пронеслась мимо меня, скрестив руки на груди, с безумным лицом. Она не успела выставить руки, налетела на кресло и грохнулась на пол.

Прежде чем я успел сбежать, она вскочила и вцепилась мне в воротник. Сердце у меня так и подпрыгнуло, когда я увидел, как она смотрит на меня. Щека у неё покраснела в том месте, где она ударилась об пол, и сквозь растрепавшиеся волосы едва виднелись узкие слезящиеся щёлки глаз. С минуту она просто держалась за меня и отрывисто, тяжело и горячо дышала мне в лицо.

Я увидел в её глазах боль. По крайней мере, так мне показалось. Ей едва удалось разлепить губы, и то наполовину — такие они были сухие. Сначала она тянула меня за ворот, но теперь всем весом навалилась мне на плечи. Её большое костистое тело сложилось почти вдвое.

— Живо беги за доктором. Да шевелись же, чёрт тебя подери!

Я выскочил из комнаты и услышал, как миссис Уоткинс со стоном рухнула на пол. Никогда в жизни я не бегал так быстро. Доктор жил на Мэйн-стрит, в трёх кварталах от школы. Я нёсся через задние дворы, путался в развешанном белье и распугивал малышей, игравших в грязи. Когда я рассказал всё доктору, он тут же помчался в школу. Я вспотел и запыхался, так что обратно пошёл уже шагом. Соседские дети увидели, как доктор бежит по улице, и припустили вслед за ним. Когда я вернулся к школе, там уже собралось едва ли не больше народу, чем жило в городке. Мои одноклассники смеялись и подшучивали над миссис Уоткинс, а мне было не до шуток. Меня мутило. Кто-то спросил, не я ли всё это устроил, но я промолчал.

Когда я заглянул в комнату, миссис Уоткинс как раз укладывали на носилки. Она без умолку стонала, а когда её стали поднимать, вскрикнула. Я стоял и смотрел на неё, и мне грустно было видеть такую грозную персону такой напуганной и слабой. Она заметила меня и поманила к себе. Приблизившись к носилкам, я понял, что она смотрит так испуганно не только потому, что ей больно. Она притянула мою голову поближе и прошептала мне в ухо:

— Не смей никому рассказывать. Только проболтайся — и у тебя будут большие неприятности. Понял? — Её ногти впивались мне в загривок, а горячее дыхание пахло всё так же противно. — Никому ни слова.

Я кивнул, наполовину от облегчения, и удивился, почему миссис Уоткинс велела мне помалкивать. Я-то думал, что это мне придётся умолять её сжалиться надо мной. Я был уже намного старше, когда узнал, какой разнос учинил бы ей образовательный совет штата, если бы я проговорился. Меня прямо смех разбирает, стоит мне вспомнить, как я был ей тогда благодарен.

Когда миссис Уоткинс унесли, я взял свою тетрадь и цветок тёти Мэй и пошёл домой. Кое-кто из зевак ещё слонялся возле школы, обсуждая случившееся, и всё представляли так, будто бы миссис Уоткинс просто запнулась о кресло и упала. Горожане поверили бы всему, что бы ни сказала миссис Уоткинс, — почти все, кроме редактора газеты. Редактор был умный человек, он окончил колледж на востоке. Когда он выпустил заметку о несчастном случае в несколько подозрительном тоне, пошли разговоры, что мистер Уоткинс собирается писать против него петицию. Но петиция так и не вышла: видимо, мистер Уоткинс сообразил, что без газеты не сможет доносить свои послания до жителей города.

Какие-то старушки остановили меня и принялись хвалить за то, что сбегал за доктором и проявил такую заботу о миссис Уоткинс. К тому времени, как я дошёл до Мэйн-стрит, вести обо мне разлетелись по всему городу. Меня то и дело узнавали, останавливали и гладили по голове, и так это всё затянулось, что, пока я добрался до подножия холма, успело стемнеть.