Неоновая Библия

В зале набралось уже немало народу. Прибывали всё новые и новые гости и вставали вдоль жестяных стен и станков. Некоторые шли танцевать или замечали знакомых и останавливались поболтать. Вдруг оказалось, что тётя Мэй танцует с той женщиной, с которой мы возвращались домой, когда ходили слушать Бобби Ли. Тётя Мэй была за кавалера и вертела свою партнёршу так и сяк. Музыканты играли «Поезд на Чаттанугу»[8], я часто слышал эту песню по радио. Увидев, что вытворяют тётя Мэй и её партнёрша, остальные пары встали в круг и освободили им место. Мы с мамой взобрались на стулья, чтобы заглянуть через головы столпившихся зрителей. Они выкрикивали: «Ты погляди на Флору!» — так звали ту женщину — и «Задайте ей жару, мисс Геблер!», и «Смотри, во дают!».

Когда песня кончилась, все захлопали. Женщины трепали тётю Мэй по спине, пока она протискивалась сквозь толпу. Наконец она села рядом с нами. Она пыталась починить разболтавшийся каблук на туфле. Каблук не хотел вставать на место, так что тётя Мэй осталась сидеть с мамой. Теперь вся площадка заполнилась женщинами, и они танцевали, стараясь не задеть маленьких детей, шнырявших между ними. Тётя Мэй смотрела на них, и было заметно, что она расстроилась из-за каблука.

Женщины прохаживались мимо нас с большими стаканами, полными белой пены, лившейся через края. Обычно на городских праздниках пива не разливали, но тётя Мэй сказала, что управляющий завода заказал его с пивоварни в окружном центре. Она велела мне принести ей стаканчик. Я едва пробился к столу, где его раздавали, столько там столпилось женщин и детей. Тётя Мэй взяла стакан и сделала долгий глоток, её взгляд затуманился, и она рыгнула.

Время было уже к десяти. Пиво почти кончилось, но многие женщины всё ещё танцевали. Малыши уснули на станках, свесив ноги по обе стороны. Женщины подходили к нам и говорили тёте Мэй, что лучшей вечеринки не припомнят с тех пор, как были маленькими. Потом музыканты заиграли вальс, и мама спросила, не хочу ли я потанцевать. Я никогда раньше не пробовал, но вроде бы мы справились. Мама хорошо танцевала, поэтому за кавалера была она. Уж не знаю, как это смотрелось со стороны: я был уже почти с неё ростом.

Какая-то женщина подошла к музыкантам и спросила, умеет ли кто-нибудь из них петь. Никто в городе не пел, кроме одной женщины из церкви священника, но голос у неё был пронзительный и никому не нравился. Флора, та женщина, что танцевала с тётей Мэй, тоже подошла к музыкантам и сказала, что мисс Геблер, их начальница, говорила ей, что когда-то пела. Все посмотрели туда, где сидели мы. Нет-нет, сказала тётя Мэй, она не пела уже много лет, они сами не рады будут, но все сказали, чтоб она соглашалась, а то никто сегодня не уйдёт домой. Какое-то время они так препирались, но потом тётя Мэй сдалась — я с самого начала знал, что так и будет. Тётя Мэй успела выпить несколько стаканов пива, и мне было интересно, что она будет делать. Она сбросила туфли, чтобы не мешал сломанный каблук, подошла к музыкантам и с минуту говорила с ними.

Затем пианистка сыграла пару тактов. Тётя Мэй кивнула. Контрабас задал ритм, и пианино снова вступило вместе с банджо. Тётя Мэй повернулась к нам.

…Из Сент-Луиса, бриллиантами блестя,
Явилась леди, чтоб погубить меня.
Копной причёска из покупных кудрей,
И мой любимый ушёл навеки с ней[9]

.

Тут трубач выдал несколько нот, и всё вместе выходило здорово. И тётя Мэй звучала здорово. Я и не знал, что она умеет так петь. Такого голоса, как у неё, я ещё не слышал, только в кино. Я посмотрел на маму, а она смотрела на тётю Мэй, и ресницы у неё были мокрые. Другие женщины тоже глядели на тётю Мэй во все глаза. Такие песни в долине можно было услышать разве что по радио.

Когда песня кончилась, все засвистели и захлопали. Тётю Мэй просили спеть ещё, но единственной песней, которую знали и она, и музыканты, была «Боже, благослови Америку»[10], так что она запела её. Эту песню тогда постоянно крутили по радио, и когда она стала петь во второй раз, подхватили все. Когда музыка стихла, женщины окружили тётю Мэй и наперебой стали её обнимать. Она вернулась туда, где сидели мы, и я увидел, что она плачет.

Пока мы поднимались по тропинке обратно домой, наступила прохладная летняя ночь. Какая бы погода ни стояла днём, ночи на холмах всегда были прохладные. Тётя Мэй болтала без умолку всю дорогу от завода до дома. Её никак не хотели отпускать, и мы ушли за полночь, последними, кроме ночного сторожа. Теперь был уже почти час ночи. Впереди я видел наш дом с горящими окнами. Мне уже не терпелось добраться до кровати, но тётя Мэй не спешила. Когда мы вошли во двор и шлак захрустел у нас под ногами, тётя Мэй обернулась, посмотрела на город и взяла маму за руку.

— Знаешь, я и не думала, что когда-нибудь буду здесь счастлива.

И она обвела взглядом холмы и ночное небо.