Неопалимая

Я отшатнулась, словно получила удар. Едва соображая, желая только убежать подальше, я ухватилась за лестницу, ведущую на сеновал, и начала взбираться.

– Я тоже ее любила, – добавила она глухо.

Я не могла повернуться. Не хотела, чтобы она видела мое лицо.

Не знаю, почему так расстроилась. Я уже давно подозревала, что матушка Кэтрин погибла во время нападения. Просто не хотела себе в этом признаться. Но горло все еще саднило, словно я глотнула песка. Глаза болезненно заслезились.

Уж не заплачу ли я? Я не рыдала с тех пор, как была ребенком, до того, как попала в монастырь, и не хотела впервые сделать это снова на глазах у Восставшего. Однако его присутствие ощущалось: находясь слишком близко, он замечал все.

– Уходи, – попросила я, хотя идти ему было некуда.

– Монашка…

Что бы он ни хотел сказать, я не желала его слышать. В тот день он убил бы матушку Кэтрин сам, если бы появилась такая возможность. Я не могла выразить все страдания, испытанные в сарае, и ту надежду, что хлынула внутрь вместе со светом, когда матушка Кэтрин открыла дверь. Мне не удалось рассмотреть черт ее лица, но я знала, что эта женщина пришла спасти меня. Позже я узнала, как это произошло: история о девочке, которая по своей воле сунула руки в огонь, достигла монастыря, и матушка Кэтрин сразу же, прервав утреннюю молитву, отправилась в безымянную деревеньку и нашла меня. Словно я стоила чего-то, словно я была нужна.

«Оставь меня в покое», – подумала я, обращаясь к Восставшему. К Маргарите, к тысячам людей, что нуждались в моей помощи, к самой Серой Госпоже. Оставьте меня в покое.

Восставший, кажется, хотел сказать что-то еще, но я отвернулась, уткнувшись в сено, и он замолчал.

* * *

Очнувшись, я поняла, что не одна. Ощутила еще чье-то присутствие на чердаке. Открыла глаза, воспаленные и опухшие от слез, и увидела, что Маргарита сидит недалеко, подтянув колени к груди и крепко обхватив их руками. Она выглядела так, будто очень мало спала. Я с ужасом вспомнила, что согласилась пойти с ней на церемонию сегодня.

Заметив мое движение, она наклонилась, чтобы сделать что-то, чего я не видела. Я услышала, как капает вода, когда она отжала ткань.

– Вот, – сказала она, передавая мокрую тряпку. – Положи на глаза. Это поможет.

«Знала бы ты», – подумала я, но тут же пожалела о своих мыслях. Она оказалась права – это действительно помогало. Кроме того, у меня появилась возможность прикрыть лицо.

– Знаешь, слезы не делают тебя слабой, – произнесла она в мою личную темноту, словно услышав меня. – Это просто реакция твоего тела, и ты ничего не можешь с ней поделать. – Голос Маргариты звучал угрюмо. – Я знаю, о чем ты, возможно, думаешь, и не то чтобы делала это специально. Я не хочу плакать все время. Но обычно даже не испытываю особых эмоций, когда это происходит. Просто у меня больше слез, чем у большинства людей.

Ответа у меня не нашлось. Попытайся я произнести хоть что-то, обязательно выдала бы нечто ужасное и испортила бы момент.

Но Маргарита явно ждала от меня какой-то реакции.

– Я сказала сестрам, что ты покинула лазарет и я буду присматривать за тобой, дабы убедиться, что все в порядке.

Молчание затянулось.

– Артемизия, – промолвила она, – я не могла оставаться в Наймсе.

– Почему? – спросила я. Мой голос звучал ужасно, подобно карканью полудохлого ворона.

К счастью, она привыкла к этому.

– Я ненавидела это место. Не хотела быть монахиней, но никто не дал мне выбора. Носить серый цвет до конца жизни, быть в окружении мертвецов, никогда не покидать территорию… Это было кошмаром.

Я не знала, что ответить и на это тоже.

– Я не такая, как ты, – продолжила она. – И не создана для такого места, как монастырь.

Маргарита глубоко вздохнула. Когда заговорила в следующий раз, ее голос дрожал от гнева.

– Убегая, я понимала, что могу умереть или еще хуже. Но оно того стоило. Стоило того, чтобы прожить неделю, день, даже минуту вне жалких серых стен. Застрять там было все равно что умирать. Только долго и мучительно.

Я рискнула бросить на нее взгляд из-под тряпки. Она не смотрела на меня; глаза ее были устремлены в конюшню, куда-то в другое место, зубы стиснуты, а щеки порозовели.

– Я хочу побывать в разных местах, – призналась она. – Увидеть мир своими глазами, а не только читать о нем в письмах. Хочу отправиться в Шантлер. Посмотреть на океан. Тетя Жизель рассказывала, что там, на юге, он синий, а не серый, как в Наймсе. И я собираюсь убедиться в этом.

Похоже, она повторяла эти слова про себя снова и снова, словно молитву. Я вновь задумалась, почему тетя Маргариты перестала писать письма. Я мало что знала о ее семье, лишь то, что они часто навещали ее в первые годы послушничества, но со временем их визиты становились все реже и реже. Я предполагала, что было несложно забыть о дочери, запертой далеко среди скалистых утесов Наймса, – легкое оправдание отказа от долгого, скучного и утомительного путешествия, чтобы увидеть ее.

– Рада, что ты взяла реликвию, – произнесла я.