Непарадный Петербург в очерках дореволюционных писателей

И торговец за какие-нибудь две — три копейки наложит разного бракованного гнилья, которое следовало бы выбросить: апельсинов, прогорклых и до зелёного моху заплесневелых; вишен душеных или, смотря по времени года, груш, слив, яблоков (зимой обыкновенно мёрзлых), и вот с этим дешёвым товаром торговка отправляется себе помаленьку той же самой приниженно-немощной походкой к Чернышеву мосту. Тут уже у неё испокон веку есть одно насиженное местечко под которой-нибудь из четырёх башенок. Местечко, занимаемое ею постоянно изо дня в день в течение нескольких лет, так что кажется, будто ни это место без неё, ни она без этого места даже и немыслимы, невообразимы.

Вот прибредёт себе эта старушенция под башенку, перекрестится на все четыре стороны — чтобы торговля спорее шла, и садится у своей корзинки обчищать плесень, пересчитывать наличное число фруктов и раскладывать товар для привлечения покупателей её, показною, т. е. менее тухлой и гнилой стороной.

С вишнями и красной смородиной поступается обыкновенно таким образом: вынимает старуха предварительно из кармана или из-за пазухи опорок старого нитяного чулка, затем отбирает смородину по пяти веточек, а вишни по пяти ягод, делает из них пучочки, которые обматывает чулочной ниткой и раскладывает по порядку на дне своей убогой корзины, затем, чтобы по денежке, и много уже если по грошу, продать каждый такой пучочек охочему покупателю.

Как скоро товар обчищен, пересчитан, разложен, торговка прислоняется спиной к гранитной стене Чернышевской башенки и в этом спокойном положении, кажись ни разу не изменив своей позы, сидит себе целый день до заката солнечного, и разве только наклонится немного вперёд, чтобы подать покупателю гнилой апельсин, или пучочек своих вишен.

Зимой мороз и стужа донимают её зябкое тело, а она знай себе сидит посинелая от холоду, да в лохмотья закутаться старается. Осенью дождливой ещё хуже, чем зимой иной раз приходит, потому — дождик как зарядит на целые сутки не переставая, так всю одежину промочит на ней, словно бы она полдня в ушате мокла, а старуха все сидит перед своим товаром, потому ей делать больше нечего, как только сидеть, ибо хозяйка, у которой она привитает за полтину в месяц, даёт ей место на полу у печки, где старуха может себе лечь да выспаться ночью, а днём для неё угла не полагается, так как она человек торговый и день при своей коммерции проводит. Вот уж летом так совсем лафа для неё, потому солнышко с утра до вечера припекает и распаривает её древние кости. Чем жарче, тем для неё лучше. Сидит себе старуха, повернёт свою спину под солнце, и как только проберут её горячие лучи, так и покажется у неё на старческом, безжизненном лице тихо-самодовольная улыбка несмышлёного младенца.

Эти старухи-торговки всегда почти круглые сироты: нет у них ни близких, ни родных, ни знакомых; сами по себе и призор, и забота; некому о них подумать, некому приютить; живёт она себе — и никому до неё нет дела, а умрёт — полиция похоронит. Поэтому ей в её одинокой, холодной и бесприветной старости некого любить, не к кому привязаться — ну вот она и любит Чернышев мост, который приютил её, да солнце, которое порой пригревает её.

Так как она принадлежит к чернышевским париям, то поэтому ни с кем не тараторит, не голчит, а пребывает в ненарушимом уничижено-смиренном молчании. Она не кричит о своём товаре, и не зазывает покупателей подобно толстой картофельнице. Она молчалива и покорно ждёт той минуты, когда покупатель сам подойдёт к ней и спросит:

— Почем пильцыны?

— По грошу штука, батюшка, по грошику по медному.

— Что так дорого?

— В такой уж цене товар стоит, батюшка. Время ноня, сам знаешь, какое!

— Да вишь, ты, гнилой он у тебя совсем!

— Нет, батюшка, он не то, что гнилой, так, порча маленькая есть! Уж что есть, то есть! Про то и спорить не стану.

— Идёт что ли за грош пара? А то и покупать не стану!

— Ну уж что с тобой, бери, батюшка, бери, пожалуй, и парочку, товар хороший, хвалить станешь.

И старуха необыкновенно рада лишнему грошу, ибо грош — это чуть ли не высшая сумма до которой простирается поштучная цена её товара. Торговый оборот такой старухи простирается в день от 6 до 10, и много-много если до 15 копеек, из которых она должна ещё копейки две-три уделять иногда градскому стражу, чтобы тот пребывал к ней благомилостив и не сгонял её с моста. Поэтому неудивительно, что картофельница смотрит с презрением не гнилушницу (о саеичниках с пирожниками я уже и не говорю)! Оборот картофельницы простирается в утро от тридцати до пятидесяти копеек, следовательно, она богачиха и имеет полное право тараторить и сцепляться зуб за зуб со своими товарками и со своими покупателями.

Покупатели гнилушницы в то же время и враги её; это почти исключительно те оборвыши — мальчишки и девчонки — который неотвязно пристают к каждому прохожему и, попрыгивая у него сбоку, ноют самым надоедливым образом: «Барин миленький голубчик, сироте копеечку Христа ради!»