Непокаянный (СИ)

— Я… по-разному. Часто бывает, что просто хочется зайти. Посидеть в тишине, сам знаешь, как там малолюдно. Но так не хватает на всё это времени… Я даже думаю бросить эту свою затею с книгой. Сколько можно откладывать, это уже выглядит, как враньё самому себе. Всё равно же не напишу, скорее всего. Нужно столько продумать, столько информации накопать… а времени нет.

— Не бросай, Скриппси. Ведь это мечта. Это важно.

— Но когда…

— А ты сразу за роман не берись. Ты начни с рассказов. Как Чехов, как Твен… да как многие, на самом деле!

— Хм…

— Ну да. Напиши рассказ и попробуй опубликовать его где-то, да хоть в кулинарном журнале! Первый не примут, второй не примут, а десятый, глядишь — напечатают… Ты же видел многое, по работе и вообще, тебе есть что сказать. И мозги, и сердце у тебя на месте. Не бросай это дело, Дон. Серьёзно тебе говорю.

Скриппс задумчиво смотрит на лист бумаги перед собой.

— Знаешь что… а ты прав. Вот смотри, скажем, есть такой сюжет…

Они говорят обо всём, что приходит в голову, до позднего вечера. Дональд не замечает, как пролетело время. Они сочиняют рассказ, перебивая друг друга. Вспоминают забавные случаи из прошлого, о которых друг другу ещё не рассказывали. Делятся новостями об остальных друзьях, причём Познер, оказывается, знает чуть больше подробностей об Ахтаре и — внезапно — Радже, чем Скриппс, хотя тот регулярно выслушивает новости от такого сплетника, как Дейкин. Скриппс замечает, что совсем стемнело, когда руки окончательно устают от телефонной трубки, а на листе перед ним готовый набросок рассказа. Он прощается даже с каким-то сожалением, пытается извиниться, что оторвал друга от домашних дел, и в протесте Познера слышит только улыбку, ни капли раздражения.

***

Вернувшись домой, он обнаруживает спальню запертой, а свою подушку лежащей на диване в гостиной. Он вздыхает, достаёт из-под сидения плед и ложится спать. Утром Ханна мечет молнии взглядом, но он не пытается больше оправдаться. Всё это кажется тщетным: если она обижена — она будет обижена независимо от его усилий что-то исправить. У него будто не остаётся сил ни на что, кроме самых необходимых действий. Он гладит рубашку, выпивает стакан воды (не может себя заставить проглотить что-то более существенное), собирает притихших на всякий случай детей, чтобы отвезти их в школу. Помогает Лиззи освоиться с её костылём, напоминает Генри взять сменную обувь, но к Ханне больше не пытается подойти. Если она считает, что он не заслуживает прощения — так тому и быть. Извиняться за то, чего не было, он уже просто устал. Ханна фыркает ему вслед, но выглядит немного не в своей тарелке. Она привыкла к тому, что он стремится помириться во что бы то ни стало, и таким обречённо-смирившимся видит мужа в первый раз.

Днём на работе ему удаётся немного отвлечься от мрачных мыслей, но домой он едет без радостного предвкушения. Дети весело тараторят в машине о школьных делах, и он улыбается им, но дома ожидает продолжения бойкота от жены. Однако она его удивляет. Услышав, что они вошли, она выходит их встречать и, поцеловав проходящих мимо детей, обращается к нему — с неожиданно виноватым видом.

— Дональд, милый, прости меня, — говорит она тихо. — Я… поняла, как сильно обидела тебя подозрениями. Я сама не знаю, почему я вдруг полезла в твой телефон… почему вдруг решила, что могу подозревать тебя в чём-то.

Её голос немного дрожит, и в глазах стоят слёзы, и когда она продолжает говорить — это больше, чем Дональд способен выдержать:

— Ты — самый добрый и честный человек из всех, кого я знаю, Дон. Как я могла заподозрить тебя в таком низком поступке? Пожалуйста, милый, прости меня…

— Ханна, солнце моё, ну не плачь, ну что ты, — Дональд чувствует, что вот-вот разрыдается сам. Если бы она знала, что её подозрения ошибочны только отчасти… — Я совсем не сержусь, поверь!

Они обнимаются посреди прихожей. Дональду так больно видеть слёзы Ханны, что его переполняет нежность и любовь к ней. Он держит её лицо в ладонях, целует её глаза, смеется и плачет, повторяя бессвязное: «Ханна, солнце, спасибо тебе», — и она тоже и плачет, и смеется, и целует его в ответ, и вторит ему: «Дональд, милый мой, дорогой мой, тебе спасибо».

Дон и без того не склонен держать зло и долго сердиться на людей, он очень устаёт от этого. А раскаянье Ханны такое искреннее, что всё, что он сейчас чувствует — счастье от того, что её не потерял. Она сама влечёт его в спальню вечером, когда дети уже засыпают. Она нежна и ласкова, и отзывчива к его ласкам — именно такой он её и помнит, и любит — до сих пор.

— Я так благодарна, что ты простил меня, Дон, — вздыхает она, прижимаясь к нему после. — Что-то на меня в последнее время находит… необъяснимое. Для меня так важно полностью доверять тебе. Мне ничего не страшно, если я знаю, что несмотря ни на что у меня есть ты. Твоя поддержка. Твоя любовь.

У Дона сердце поёт от этих слов. Именно таким он и хотел для неё быть — всегда — и она это ценит!