Непокаянный (СИ)

Они прижимаются друг к другу всё плотнее, Дэвид крепко обхватывает одной рукой его плечи, другую запускает в волосы, дышит часто, взволнованно, громко. Дон чувствует, как колотится сердце Дэвида: так же, как его собственное. Они всё ещё не целуются, это кажется лишним. Кажется гораздо важнее просто прикасаться, просто впитывать кожей тепло — жар — друг друга. Вдыхать запах. Ощущать пульс. Они сминают одежду, тянут и шарят руками, стараясь добраться до голого тела. Дональд слышит протяжный стон и с удивлением понимает, что стонет он сам. Он даже близко не так пьян, как был в Шеффилде, но его всё равно качает. Он чувствует возбуждение, своё — и Дэвида тоже — и всё-таки не выдерживает. Целует. И уже не может остановиться.

Поцелуи становятся жарче, отчаянней. Оба уже готовы шагнуть дальше, оба горят, но кто-то должен сделать это первым — и какое-то время никто не может. Дональд не желает проявлять ни малейшей агрессии, и больше всего на свете сейчас он хочет, чтобы Дэвид сам толкнул его на кровать. Но Дэвид медлит, и Дон, наверное, понимает, почему. Только стоять на ногах остаётся всё меньше сил, и поэтому когда решение приходит ему в голову, он едва не смеётся от облегчения — и следует ему. Крепче обхватывает Дэвида и падает спиной на постель, увлекая его за собой. Сила тяжести так сладко прижимает их друг к другу, что они уже оба стонут от наслаждения. Дэвид снова трётся лицом о его шею, и руки у него немного дрожат — это рождает ответную дрожь в теле Дона, и это настолько приятно, что трудно дышать.

***

Дэвид словно в тумане. Он давно, а может быть, и никогда, не испытывал ничего подобного. Он не помнит, когда они избавились от одежды, но это, видимо, произошло, потому что под ним лежит сейчас совершенно обнажённый Дон. Его тело не слишком-то стройное и рельефное, но это странным образом не имеет абсолютно никакого значения — близость Дона заводит его так, что становится больно от резкого возбуждения. Потому что Дон смотрит на него горящими от страсти глазами, и совершенно очевидно, что ему нужна от Дэвида не физическая красота и не искусная техника секса. Дональда возбуждает уже то, что он — это он. Дэвид Познер, тощий еврей из Шеффилда, которого Дональд знает уже больше двадцати лет, и, несмотря на это, почему-то всё-таки — любит? Держать в объятьях человека, которого он знал бы и любил бы так давно, Дэвиду раньше не доводилось — и он понимает, что после этого в разы труднее будет согласиться на случайный секс с ничего не значащим для него незнакомцем. Но Дон жадно целует его шею, гладит его тело руками и даже коленями, и Дэвиду вдруг становится не важно, разобьётся его сердце после этой ночи или нет. Пусть Дон вернётся к семье и никогда не позовёт его снова, Дэвиду сейчас совершенно всё равно. Важно только одно: сейчас Дон здесь, он ласкает его и принимает его ласку, и будь Дэвид проклят, если позволит себе хоть чем-то омрачить эту ночь для любимого.

Так что Дэвид ни слова не говорит о будущем, ни о чём больше не спрашивает и не просит, а просто ласкает его руками и доводит до оргазма, осторожно прикусывая его шею — так, чтобы не оставить следов — и впервые кончает в его ладони, и Дон, как тогда, стонет и извивается под ним, и целует его, целует, целует. А потом, когда они вместе идут в душ, Дэвид, повинуясь внезапному порыву, опускается на колени и вдохновенно ему отсасывает. Дон реагирует даже на самые простые оральные ласки так бурно, что Дэвид с грустью понимает: супружеским сексом он не избалован. Это кажется особенно несправедливым, поскольку самого Дона бездарным и неумелым в этом плане Дэвид бы не назвал. Дон с удовольствием ласкает всё его тело, ни капли не зажимается и абсолютно ничего, похоже, не боится. Это странно, очень странно видеть в женатом религиозном мужчине — тем более в Доне Скриппсе, который, как помнится, предпочитал «всё записать» — и это очень возбуждает. И хочется снова и снова. «Угомонись уже, Познер, тебе не шестнадцать лет!» — смеётся он над собой. Но, увидев полуоткрытые губы Дональда около своего члена, ничего не может с собой поделать. Он хочет его до безумия, до потери сознания, до боли. Хочет всё, что Дон согласен ему дать. Запрещает себе хотеть хоть на толику больше.

***

Ночью Дон постепенно осознаёт, что уже не спит, хотя ещё и не проснулся окончательно. В комнате тихо, и он, не открывая глаз, старается глубже вжаться лицом в подушку, уютнее закутаться в одеяло, такое приятное к голому телу… и вспоминает. На этот раз воспоминание не пугает его, он усмехается сам себе в темноте, сладко вздыхает и переворачивается на спину, осторожно, чтобы не растолкать нечаянно того, кто лежит сейчас рядом с ним. Но, повернув голову, он неожиданно различает в темноте ответную улыбку, ответный взгляд. Дэвид не спит. Он, приподнявшись на локте, тихо лежит рядом со Скриппсом и… смотрит?

— Привет, Поз. Ты чего не спишь?

Скриппсу не нужно кошачье ночное зрение, чтобы угадать смущённый «нырок» головы Дэвида.

— Так… не спалось.

— Караулил, чтоб я не сбежал? — шутит Дон, но Дэвид отвечает серьёзно: