Непокаянный (СИ)

— Попробовал бы я не соблюдать, он бы… — Дон осекается, — в общем… строгий он, — «совсем как ты» он не рискует вслух сказать… и тут ему приходит в голову, что из-за стресса Ханна тоже наверняка настрадалась, как бывало прежде. Решается спросить: — А… твоя мигрень?

Она пытается сдержать слёзы, это видно, но… похоже, у неё всё-таки ещё не так много сил.

— Ох, Дон… — всхлипывает она, — Это был просто кошмар…

— Ханна, солнце… — невольно тянется к ней Дон, поздно спохватываясь, что ласковое прозвище больше тут не уместно. Она гневно отдёргивает руки, вскакивает, восклицает:

— Не смей меня так называть! — и выбегает из комнаты. Дон клянёт себя мысленно последними словами, пытается извиниться ей вслед:

— Прости, это… привычка. Господи, да что ж я опять…

Кажется, он всё испортил. Из-за двери доносятся сдавленные рыдания, шаги удаляются по коридору, на кухне недолго шумит вода. Дон несколько минут сидит в растерянности, но вскоре Ханна всё же возвращается в гостиную.

— Прости, — говорит она немного виновато. — Я уже всё. Я успокоилась.

Дон задумчиво вертит в руках чайную ложку. Ханна права, такая машинальная, пустая нежность ей вовсе не нужна, и забота о ней больше не его дело, но всё-таки…

— Массаж бы тебе надо.

— Я делала, — вздыхает она. — Массажист на работу приходила, прямо в обед. Всё равно есть не хотелось…

Есть не хотелось. Знакомо, думает Дон. Ханна вдруг продолжает, чуть улыбнувшись:

— А дома… Лиззи мне делала.

— Правда?

— Да! Сама подошла и сказала: я видела, как папа делает. Давай я сделаю тебе… У неё хорошо получается.

Чувство вины перед детьми охватывает Дональда с новой силой — из-за того, что они так рано вынуждены заботиться о матери вместо него. Но оно всё же смешано и с гордостью за них, ведь они с готовностью берут эту заботу на себя по собственной инициативе. Ханна вздыхает снова, и у неё вырывается:

— Ничего не могу поделать с собой, постоянно думаю, что же я сделала не так…

Дон понимает, о чём она. Только простого ответа на это у него тоже нет.

— Это всё-таки не управляемый эксперимент, Ханна. Да и в них случаются неожиданности, ты знаешь это лучше меня… Ты делала лучшее из всего, что могла, и я тоже старался, но… получилось то, что получилось.

— Да, про эксперименты ты прав. Я как-то не подумала применить свои рабочие знания к семейной жизни.

В этот момент открывается входная дверь. Видимо, ключ теперь у Лиззи всегда с собой. Это тоже новость, но вполне логичная. Дон слушает голоса и обычную возню детей в прихожей — и не может встать им навстречу, окликнуть их, словно прирос к стулу и онемел. Но они, конечно, сами замечают его одежду на вешалке.

— Папа? — раздаётся удивлённый возглас, затем два голоса вопят хором:

— Папа!

Топот ног — и они врываются в гостиную:

— Папа!!!

— Мам, спасибо, спасибо!

— Пап, ты пришёл!

— А мы от Саманты!

— Пап, там такое было!

Счастливые ребята атакуют Дона, запрыгивают на него вдвоём, и он смеётся, обнимая их, но краем глаза замечает, что Ханна снова в слезах. Она всё же старается взять себя в руки, вздыхает, выпрямляет спину.

— Марш мыть руки, — довольно бодро командует она. — Потом покажете папе, что у вас в комнатах новенького.

Дети, заметив её слёзы, бурно утешают её, обнимают, целуют в щёки и убегают. Дон встречает её взгляд, они кивают друг другу. Она поднимается и опять уходит на кухню. Что она делает там — его не касается, ясно чувствует Дон. Даже если она снова плачет.

***

«Примирение в Рождество, нет, серьёзно, что может быть предсказуемее?» — притворно ворчит Дон, пересказывая результат встречи Дэвиду. По дороге домой он не выдержал и зашёл на Рождественскую ярмарку за ёлочкой и украшениями, и теперь наряжает её под придирчивым, но одобрительным взглядом Познера. Тот примостился поблизости, на подлокотнике дивана — поджав, разумеется, ногу, а как же иначе. «Что тебе не нравится, я не пойму? По-моему, прекрасный сюжет!» — замечает Дэвид, подпирая рукой подбородок. Дон оглядывается со смешком: «Ой, ты всегда был сентиментальным, а теперь ещё и стареешь, что с тебя взять…» Дэвид швыряет в него пластмассовым ёлочным шариком.

Вечером мерцающие огоньки гирлянды окрашивают полумрак гостиной таким праздничным настроением, что Дон садится за инструмент и наигрывает подряд несколько подходящих мелодий, которые успел разучить, а Дэвид в порыве вдохновения на скорую руку варит импровизированный глинтвейн из того, что нашлось на кухне. Свечи на своей меноре он уже погасил, в полумраке их жечь нельзя, таковы предписания. Хоть Дэвид молитв и не читает, но в остальном старается следовать обычаю, даже скромное угощение для восьмого дня планирует приготовить именно накануне, в пятницу — раз уж теперь ему есть кого угощать. Это всё-таки память.

***