Непотопляемая Грета Джеймс

– Знаю, – вот и все, что она сказала, и они никогда больше не говорили об этом. Ни когда песня вышла на первом сингле ее дебютного альбома и протиснулась в нижнюю часть инди-чартов. Ни когда она продолжила набирать обороты. Ни когда вышел альбом, и ее родители прилетели в Нью-Йорк на презентацию, и она видела, что отец кажется совершенно неуместным в том баре, одетый в джинсы и клетчатую рубашку и оглядывающий помещение так, словно знает, что думают все присутствующие там: песня, которую они слышали, о нем – и он был прав.

Она считала, что будет торжествовать. «Видишь? – как представлялось ей, она скажет ему тем вечером. – Я сделала это. Ты не думал, что я способна на это, но у меня получилось. Я же говорила».

Но вместо этого она, к своему удивлению, почувствовала печаль. Все знали Хелен как ее маму с табличкой в руке. А Конрад был известен им как папа из ее песни. Человек из «Я же говорила». И в тот знаменательный для нее день она пыталась вызвать в себе все те чувства, что определили ее песню, воспоминания, которые она использовала как растопку. О том, как он выбросил ее гитару в мусорный контейнер после одной их ссоры. О том, как он заявил, что не будет помогать ей с колледжем, если она и дальше собирается заниматься музыкой. О том, как он не пришел на шоу талантов, когда она училась в шестом классе. О заявлении о приеме в бизнес-школу, которое он положил ей на подушку, когда она училась в старших классах. О том, как восхищался он тем, что Эшер стал служащим банка. О том безразличии, которое он выказывал, когда Грета рассказывала ему о своих достижениях. Он не одобрял ее деятельность. Она знала это. И даже испытывала некоторую гордость, используя его неодобрение как доспехи. Он хотел сбить ее с курса, но она все эти годы старалась лишь работать как можно больше. Ей было чему противостоять. И она не осознавала до того самого вечера, что без этой напряженности между ними она не оказалась бы там, где оказалась. И могла не стать тем, кем стала. Но было уже слишком поздно.

Ее мама настояла на том, чтобы произнести тост.

– За мечты, которые сбываются, – сказала она, радостно улыбаясь Грете, и подняла бокал. – Я всегда знала, что ты способна на это.

Они обе повернулись к Конраду, и он немного неловко поднял бокал с пивом.

– Поздравляю, – удалось выговорить ему, и в кои-то веки он казался искренним.

Но позже, когда пришло время играть, она заметила, что он неподвижно стоит позади собравшихся, и стоило ей взять первые ноты «Я же говорила», в помещении раздались приветственные крики, и отец наклонился к Хелен, а затем выскользнул за дверь.

Теперь солнце заходит за облака, и лицо ее папы темнеет одновременно с небом. Она видит за его спиной ледяные скалы, неровные и выщербленные. На берегу остальные члены их группы все еще изучают ледяную пещеру, их голоса едва слышны Грете и Конраду.

– Ты написала песню обо мне, – говорит Конрад и смотрит сурово, – а потом ожидала, что я приду на вечеринку и буду улыбаться по этому поводу? Как ты думаешь, что я должен был чувствовать?

– Гордость, – отвечает она. – Ты должен был чувствовать гордость. Это был такой важный для меня вечер. К тебе это не имело отношения.

Он смеется невеселым смехом:

– Ты сделала так, что это стало иметь отношение ко мне, когда решила выпустить ту песню.

Грета напрягается:

– Заниматься искусством – значит говорить правду и выражать свои чувства, что я и делала. В этом нет ничего личного.

Он бросает на нее такой взгляд, словно хочет сказать: «Да ладно тебе», словно они оба знают, что это не так.

– Ты написала песню, полную любви, для своей мамы, – говорит он, – и я понимаю это. Поверь мне. Если бы у меня нашлись слова, я бы тоже сочинил нечто подобное. Но то, что ты написала обо мне… было подобно боевому кличу. И я не знаю, что мне с этим делать.

– Папа, ты ведешь себя так, будто невинен как овечка, – выпаливает она. – Словно я высосала ту песню из пальца. Может, если бы ты больше помогал мне…

– Я купил тебе первую гитару!

– Знаю, – ревет она, – поэтому-то мне так больно. Потому что я была в восторге от этого, и какое-то время ты тоже. А затем в один прекрасный момент ты решил, что моя мечта недостаточно прагматична, и перестал подбадривать меня. Мне было двенадцать, и я росла хорошей девочкой, но вместо того чтобы быть со мной заодно, как любой нормальный отец, ты ставил мне палки в колеса. И когда это не сработало, ты просто сбросил меня со счетов. Ты хоть понимаешь, каково мне пришлось?

– Нет, – произносит он, и какую-то секунду ей кажется, что вот оно. Он скребет подбородок, его губы образуют тонкую линию, глаза устремлены в небо. Но потом поворачивается к ней с таким полным боли взглядом, что она чувствует, как все холодеет у нее внутри. – Но я знаю, каково это – все время беспокоиться о деньгах. И я хотел, чтобы ты взглянула на вещи здраво.

– То есть рассталась бы со своей мечтой.

– Чтобы ты занялась чем-то более разумным.

– Остепенилась бы.

Он вздыхает: