«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

«Меня удивляет ваша низкая оценка прозы Бродского. Американские коллеги ценили Бродского прежде всего за его прозу, правда, они читали его стихи только в переводе. Но разве именно не за сборник эссе “Less than One” Бродский получил Нобелевскую премию? А главное, в его прозе мы наблюдаем то же скрещение идей и аллюзий, что и в стихах. Бродский перенес в прозу многое из своего поэтического арсенала: та же насыщенность и то же ускорение мысли; аналогичные приемы композиции; те же культурные отсылки. Так, в “Набережной неисцелимых” под музыку Вивальди, Моцарта, Гайдна и Стравинского Бродский любуется творениями Беллини, Тьеполо и Тициана, размышляет о своих любимых поэтах от Данте и Вергилия до Сабы, Одена и Мандельштама. Писатели Акутагава Рюноскэ, Фрэнсис Бэкон и Анри де Ренье тоже приглашены на этот эстетический пир. А чего стоит “помолвка Венеции и Александрии”, откуда были доставлены мощи Св. Марка? Или библейские аллюзии: ветхозаветный Иосиф и Иосиф Обручник? Те же афористичность и остроумие: “One’s eye precedes one’s pen” (глаз опережает перо), “love comes with the speed of light” (любовь приходит со скоростью света)… Разве это не продолжение поэзии только другими средствами?»

Этот вопрос задала мне Валентина Полухина, интервьюировавшая меня несколько лет назад.

«У меня нет здесь этой книги, – ответила я тогда. – Но даже в Вашем вопросе я слышу, что Иосиф оказался просто задушенным этим свитком имен. В этом свитке (Вивальди, Моцарт, Гайдн, Стравинский vis a vis Беллини, Тьеполо, Тициан, Данте, Вергилий, Сабо, Оден, Мандельштам) не хватает маленькой детали. Там нет МЫСЛИ автора. И нет такого принципа, такой идеи, сколь угодно фантастической, которая могла бы объяснить, почему выбор Бродского пал именно на эти, а не на иные имена».

Имена – наиудобнейшая ширма для демонстрации эрудиции без эрудиции, мысли без мысли, наблюдательности без наблюдательности. Поставив имя одного лица, причастного к искусству, рядом с другим, Бродский, кажется, делает заявку на то, что проник в глубокие тайны творчества. «Как бы объяснить русскому человеку, что такое Донн? – говорит он Померанцеву, интервьюировавшему его по Лондонскому радио в 1981 году. – Я бы сказал так: стилистически это такая комбинация Ломоносова, Державина и, я бы еще добавил, Григория Сковороды с его речением из какого-то стихотворения, перевода псалма, что ли: “Не лезь в коперниковы сферы, воззри в духовные пещеры”, да, или “душевные пещеры”, что даже лучше. С той лишь разницей, что Донн был более крупным поэтом, боюсь, чем все трое вместе взятые».

Начав рассуждать о Харди, Бродский выстраивает новый иконостас имен, не менее бессмысленный: «Роберт Браунинг, Мэтью Арнольд, Джордж Мередит, оба Россетти, Алджернон Чарлз Суинберн, разумеется – Теннисон и, до какой-то степени, Джерард Мэнли Хопкинс и А. Э. Хаусман… Список этот я мог бы пополнить: Чарльз Дарвин, Карлейль, Дизраэли, Джон Стюарт Милль, Рескин, Сэмюэл Батлер, Уолтер Патер. Давайте этим и ограничимся – это уже дает общее представление о психологических и стилистических параметрах – или императивах, – воздействие которых в этот период ощущал на себе наш поэт. Давайте исключим из списка кардинала Ньюмена, поскольку наш герой был биологическим детерминистом и агностиком, давайте исключим также сестер Бронте, Диккенса, Теккерея, Троллопа, Роберта Льюиса Стивенсона и других прозаиков, ибо они что-то значили для Гарди, пока он был одним из них…»[319]

Но что происходит тогда, когда такой заслон, как список имен, не работает?

«Глаз опережает перо», – пишет Бродский, рассуждая о Николе Пуссене. Но применительно к художнику эта мысль является самоочевидной, хотя в глазах Валентины Полухиной эта самоочевидная мысль представляется «афористичной и остроумной». Но вот Бродский упомянул, все еще в контексте Пуссена, о переводе языка красок (и даже звуков) на язык словесного описания. Тут бы и развить этот тезис. Не было бы чудесно узнать, как передать звук посредством красок? Но тема не получила развития. Позднее я нашла эту мысль у Уистена Одена. В стихотворении «Музей изобразительных искусств» (“Musee des Beaux Arts”, 1938) рассказчик видит перед собой картину Брейгеля «Пейзаж с падением Икара» и обращает внимание на фигурку пахаря. Но в комментарии он добавляет, что не мог рассмотреть на полотне: «всплеск и отчаянный крик» тонущего Икара.

Но то, чего не увидел Оден, глядя на картину Брейгеля, его переводчик, который даже не стоит перед картиной, передает через словесное описание. Он уже видит картину, которую нарисовал не Брейгель, но Оден: «Нелепо дрыгающиеся над водой ноги тонущего Икара – крошечную деталь, которую не сразу и заметишь в пейзаже – он ретроспективно подкрепляет отсутствующей на холсте драмой падения».[320]

А что если Бродский, как и переводчик Одена, создавал словесное описание итальянских зарисовок Пуссена вдали от Лувра?