«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

Каков бы ни был принцип отбора Нобелевского комитета, ответила я тогда, не подлежит сомнению, что, отклонив номинации таких авторов, как Хорхе Луис Борхес, Джеймс Джойс или Лев Толстой, этот принцип себя сильно скомпрометировал. Да и само понятие премии, вероятно, было задумано в качестве затравки, в отсутствие которой интерес к творческой деятельности как бы сбрасывался со счетов. Не оттого ли к распределению премий всегда примешивается коммерческий интерес (реклама, сбыт)? И не исключено, что самим присудителям премий («Гонкура», «Букера», «Антибукера», «Оскара» и т. д.), вероятно, льстит роль ваятелей читательского (зрительского) мнения и вкуса.

Но здесь есть и другая сторона и роль, едва ли не более привлекательная, – роль соискателей и получателей премий. Трудно представить себе автора, которого не волновал бы вопрос прижизненной славы. Не потому ли русским ответом на введение Нобелевских премий могло оказаться введение знаменитого Гамбургского счета. Но не менее любопытно заметить, что, едва появившись, Гамбургский счет тут же был задействован в режиме отторжения: «Быть знаменитым некрасиво».

Но что реально могло отторгаться по Гамбургскому счету?

Роковое решение Нобелевского комитета отказать в премии Льву Толстому было сделано с той оговоркой, что Толстой является «разрушителем ценностей, обретенных цивилизацией». А если случай Толстого рассматривать как прецедент, указывающий на то, что созидание ценностей цивилизации делает кандидата достойным получения Нобелевской премии, то Бродский как несомненный вкладчик в сокровищницу ценностей цивилизации не должен был быть обойден премией и в результате обойден не был.

Однако в дипломе лауреата Бродского оказались отраженными не те добродетели, в которых он утвердился по контрасту с Львом Толстым, а как раз те, которые с именем Бродского ассоциируются не вполне. Декларативно премия была присуждена ему за «ясность мысли и поэтическую интенсивность». А если вынести за скобки заоблачное понятие поэтической интенсивности, речь может пойти о ясности мысли, т. е. понятии, легко поддающемся проверке. Мыслит ли Бродский ясно?

Для Льва Лосева, присутствовавшего на нобелевской церемонии, вопрос решался однозначно. «В отличие от мозаичного стиля большинства его эссе, где отдельные мысли и импрессионистические наблюдения сталкиваются, заставляя воображение читателя работать в одном направлении с воображением автора, в нобелевской лекции есть две отчетливо сформулированные темы, и они развиты последовательно (хотя Бродский и предупреждает слушателей, что это только “ряд замечаний – возможно, нестройных, сбивчивых и могущих озадачить вас своей бессвязностью”). Это темы, знакомые нам из всего предшествующего творчества Бродского, но здесь они изложены с особой решительностью: сначала он говорит об антропологическом значении искусства, а затем о примате языка в поэтическом творчестве».[323]

Но что значит «антропологическое значение искусства»? Разве возможно искусство без участия в нем человека? И как следует понимать «примат языка в поэтическом творчестве»? Существует ли поэтическое творчество вне языка? Если Лосев прав в его определении двух топик нобелевской речи Бродского, не стоит ли говорить о двух тривиальностях?

Традиция требует от Нобелевского комитета двойного обоснования своему решению. Это должен быть отчет перед публикой и указание лауреату о том, как следует строить его будущую речь. Поэтому неудивительно, что Солженицын сочинял свою речь (1970) с учетом «нравственной силы, с которой он следовал непреложным традициям русской литературы», а Чеслав Милош (1980) отразил в своей нобелевской лекции идею о «незащищенности человека в мире», т. е. ту идею, которая продиктовала выбор его кандидатуры. Бродскому, как уже отмечалось, было поставлено в заслугу «всеобъемлющее творчество, пропитанное ясностью мысли и страстностью/ интенсивностью поэзии». Вот где Бродский мог бросить вызов недооценившему его Набокову. Но увы. Адресат не дожил до этого момента.

На сочинение нобелевской речи Бродскому был дан месяц. Однако подготовка к этой речи могла начаться для него раньше. И тому способствовало особое обстоятельство. В начале декабря 1987 года в Лиссабоне состоялась конференция писателей в изгнании, организованная американским фондом Wheatland Foundation. Россию в Лиссабоне представляли Лев Аннинский, Сергей Довлатов, Татьяна Толстая и Иосиф Бродский; от Центрально-Восточной Европы присутствовали Данило Киш, Дьёрдь Конрад, Чеслав Милош, Йозеф Шкворецкий и Адам Загаевский. В числе участников были также Сьюзен Зонтаг, Дерек Уолкотт и Салман Рушди.

Русская делегация заняла, как признала несогласная с ней сторона, имперскую, или колониальную, позицию.[324]