«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

«Что я ценю в поэзии, если посмотреть на нее со стороны, холодно и непредвзято, в поэзии разум, не важно, поэта или читателя, работает быстрее, потому что поэзия наглядно конечна и ужасно кратка, это конденсат. В прозе ничто не мешает пойти в обход или отклониться. В поэзии вас держит рифма»,[336] – рассуждал Бродский в интервью Дэвиду Монтенегро. И он мог бы возразить Карабчиевскому, развивая эту мысль. «Хотя замысел поэта и устремлен в искривленное и бесконечное пространство, структура стихотворения требует конденсации мысли, разумеется, в пределах того или иного жанра. Поэт может отказаться от жанра, который требует от него тех или иных ограничений, – мог бы сказать Бродский. – Возьмем, к примеру, лирику, от которой мне пришлось отказаться. Почему? Лирика является прикладным жанром, а точнее, средством для достижения целей, к поэзии не имеющих отношения.[337] Ведь не случайно Ахматова так противилась тому, чтобы ее считали лирическим поэтом.

Вот образец лирики, от которой мне пришлось отказаться:

Была бы ты здесь, родная, я точно знаю,
Сидели бы мы на диване, почти вплотную.
Платочек бы был твоим, а слезы – моими.
Последовательность можно было бы выбрать иную.
Была бы ты здесь, родная, меня обнимая,
Сидели бы в автомобиле, скорость меняя.
К иным берегам бы неслись, покрывая пылью
Настоящего прошлое, как память былью.
Была бы ты здесь, родная, тебе внимая,
Забыл бы я астрономию, не понимая,
Где Луна, а где звезды, что засыпают рассеянно
Сначала на небе, а потом и в водном бассейне?
И сколько стоит набрать твой номер: успей-ка!
Неужели полтинник или еще копейка?
Была бы ты здесь, попавшись в мои тенета,
Сидела б у меня на крыльце, на моей планете.
Где солнце заходит поздно, орет детвора. И чайки
Умирают в гавани, отделяясь от стайки.[338]

И если бы в финале Бродский обосновал, почему он относит себя к поэтической школе модерна – скажем, повторил некоторые из своих оценок поэтического мастерства Томаса Харди (см. сноску 360), он мог бы себя поздравить с тем, что достойно встретил ожидания Нобелевского комитета. Ведь Солженицын, покоривший аудиторию своей умной речью, построил ее именно так. Он говорил о долге поэтов, но неизменно помнил, что говорит о себе.

Но то ли сочтя такой план слишком рискованным, а скорее всего, и вовсе его не рассматривая, Бродский сделал ставку на эрудицию. Интерес к чтению им был утрачен, по его собственному признанию, при пересечении границы. «Я уже не губка. Губка кончилась лет в тридцать, тридцать пять», – говорил он в очередном интервью. А его шведский друг, который это процитировал, припомнил один частный разговор:

«Иосиф (с вопросом, намекающим на желаемый ответ): “Бенгт, вы что-нибудь успеваете читать?”

Я (не совсем правдиво): “Очень мало, к сожалению”.

Иосиф: “Я тоже ничего не успеваю читать”.

Иосиф действительно стал читать меньше с годами, и не только потому, что был – особенно после Нобелевской премии – очень занят лекциями и прочими делами».[339]

Нобелевской речи предпослан заголовок «Лица необщее выраженье» (Uncommon Visage), заимствованный из Баратынского: «Великий Баратынский, говоря о своей Музе, охарактеризовал ее как обладающую “лица необщим выраженьем”. В приобретении этого необщего выражения и состоит, видимо, смысл индивидуального существования, ибо к необщности этой мы подготовлены уже как бы генетически. Независимо от того, является человек писателем или читателем, задача его состоит в том, чтобы прожить свою собственную, а не навязанную или предписанную извне, даже самым благородным образом выглядящую жизнь. Ибо она у каждого из нас только одна, и мы хорошо знаем, чем все это кончается».[340]

Надо полагать, позаимствовав у Баратынского «лица необщее выражение», Бродский имел в виду тот факт, что в наших генах закодированы уникальные физические и, возможно, даже духовные качества. Но если уникальные качества оказываются закодированными, т. е. уже даны, где следует искать оригинальную мысль самого Бродского?