«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

Меня могут упрекнуть в казуистике. Ведь мысль Бродского предельно проста. Он говорит о том, что каждый человек должен строить свою жизнь, руководствуясь чувством собственной уникальности, индивидуальности и приватности. Таким Бродский видит самого себя. «Для человека частного и частность эту всю жизнь какой-либо общественной роли предпочитавшего, для человека, зашедшего в предпочтении этом довольно далеко – и в частности от родины, ибо лучше быть последним неудачником в демократии, чем мучеником или властителем дум в деспотии, – оказаться внезапно на этой трибуне – большая неловкость и испытание».[341]

Но можно ли представить себе признание, которое было бы так далеко от истины? Ведь перед аудиторией в Стокгольме стоял не Набоков, не Бунин и не Сэлинджер, которым, как и Бродскому, посчастливилось сделать выбор между частной жизнью творческой личности и суетной жизнью публичного глашатая.[342]

И не случайно речь Бродского вызвала недоверие нобелевской аудитории. Вопросы шведских академиков никак не вязались с оценкой Лосева, утверждавшего, что нобелевская речь стала «наивысшим достижением писательской карьеры Бродского». Да и сам Лосев в конце концов был вынужден поменять мотив.

«Недостаток систематического образования сказывался у Бродского не столько в том, что в его познаниях были пробелы <…>, сколько в отсутствии навыков дисциплинированного мышления, – пишет он. – Мыслить для него означало выстраивать цепочку силлогизмов, не заботясь о проверке каждого очередного звена эмпирикой и без критического анализа. Скажем, основная тема его нобелевской лекции может быть сведена к логической цепочке: искусство делает человека личностью, стало быть, эстетика выше этики; высшей формой эстетической практики является поэзия, стало быть, поэтическое творчество есть окончательная цель человечества как вида. В интеллектуальном дискурсе каждая стадия этого размышления может быть оспорена и требует доказательства: действительно ли искусство было орудием индивидуации первобытного человека? Существует ли иерархия видов творчества, и если да, то в чем преимущество поэзии перед философией, драмой или музыкой? Есть ли вообще у человечества как вида цель?»[343]

Примерно с таких позиций Бродскому задавали вопросы представители Шведской академии наук.[344] И можно только посочувствовать положению профессора Стуре Аллена, в обязанности которого входило представить нобелевского лауреата перед той же аудиторией в самом выгодном свете. Его представление Бродского «в самом выгодном свете» выглядело так:

«Характерной чертой нобелевского лауреата Иосифа Бродского является великолепная радость открытия. Он видит связи, соединяет их по их существенному признаку и далее находит новые связи. Нередко они противоречивы и неоднозначны, часто возникают, как озарения…»

В отличие от Бродского, который мог когда-то написать восторженный очерк об Ахматовой, уже не испытывая к ней восторга, Стуре Аллен, кажется, нашел емкую формулу «великолепная радость открытия», еще не испытав восторга от поэзии Бродского. А между тем формула позволяла подчеркнуть достоинство мысли, способной соединять несоединимое по их «существенному» (невидимому?) признаку и добиться видимого результата. Конечно, тот факт, что секретарю Шведской академии удалось отыскать невидимые связи и точные определения в прозе нобелевского лауреата, говорит о гибкости его ума. Но мне, такой гибкостью не обладающей, в голову приходят совсем другие параллели.

Я коснусь лишь того примера из речи Бродского, который приводит в своем вступительном слове Стуре Аллен:

«Память есть замена хвоста, навсегда утраченного в счастливом процессе эволюции. Она направляет наши движения, включая миграцию. Если не учитывать этого, в каждом процессе припоминания есть нечто атавистическое хотя бы потому, что процесс этот не линеен. Кроме того, чем больше мы помним, тем ближе мы к смерти.

А поскольку это так, то хорошо, что память запинается. Еще чаще она сжимается, виляет в разные стороны, как и хвост. И таким должен быть рассказ, даже рискуя оказаться незначительным и скучным. В конце концов, скука есть наиболее частое в жизни явление.

Но даже если автор обладает высшей способностью повторить на бумаге неуловимые движения своего ума, попытка воспроизвести хвост во всей красоте его спирали по-прежнему обречена, ибо эволюция не прошла без последствий. Перспектива лет выпрямила предметы до их полного уничтожения. Ничто не может их возвратить, даже слова, написанные от руки с их закругленными литерами. Такая попытка обречена еще больше, если этот хвост остался где-то в России».[345]