«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

Итак, Бродский формулирует свою топику в виде тезиса: «Память есть замена хвоста». Узнать, что такое память, означает разобраться в том, что такое хвост. И это, понятно, требует внимательного изучения. Но хвост, предупреждает нас автор, утрачен в ходе эволюции. Значит, вместо того, чтобы его внимательно изучать, его нужно придумать. Конечно, задача придумать утраченный хвост могла быть по силам таким авторам, как Франсуа Рабле, Лоуренс Стерн или Николай Гоголь. Для Бродского эта задача оказывается едва ли выполнимой. Оттого взамен утраченному хвосту в поле зрения снова попадает память.

Память «направляет наши движения, включая миграцию», – упорствует Бродский, посягнув, конечно, не без основания на традиционное убеждение в том, что наши движения направляет не память, а воля. Ведь убеждения человечества строились под влиянием «этого нового вида божества, который никогда не существовал и не будет существовать». Это божество мы называем разумом. Такова мудрость, которую Бродский мог позаимствовать у Эразма Роттердамского, хотя мысль о том, что цепь причин и следствий соединяет «по существенному признаку» движение с миграцией, миграцию с эмиграцией и, наконец, эмиграцию с ностальгической памятью, принадлежит лично Бродскому.

Бродскому принадлежит также открытие, что память не линейна, хотя из научных наблюдений за памятью как «процессом медленной дегенерации» на самом деле следует нечто обратное. Но афоризм Бродского «память не линейна» оказывается продуктивной. Из нее он выводит новую мудрость: «чем больше мы помним, тем ближе мы к смерти», которая, будучи прочитанной в обратном порядке («чем ближе мы к смерти, тем больше мы помним»), дает непредсказуемый результат. Ведь человечество до сих пор довольствовалось знанием о том, что память притупляется с возрастом.

Лосев и здесь демонстрирует свое адвокатское мастерство, кажется, вспомнив свою раннюю оценку нобелевской речи как высшего достижения писательской карьеры Бродского. «То, что говорил Бродский в небольшом зале Шведской академии, было, пользуясь его излюбленным выражением, “против шерсти” многим слушателям, и это чувствовалось в вежливом, но скептическом тоне вопросов и реплик, прозвучавших после лекции»,[346] – пишет он.

И все же «вежливый скептицизм» шведских академиков отступает перед суровой реакцией британских коллег Бродского. Я воздержусь от перечисления имен и беглого цитирования, тем более что эту работу уже проделала Валентина Полухина в обзоре под названием «Литературное восприятие Бродского в Англии». Правда, трезвых оценок у нее не получилось, возможно, потому, что факты упорно не укладывались в ее собственное восприятие Бродского. И даже пытаясь узнать мнение о Бродском его английских коллег, она формулировала вопросы так, чтобы на них был дан ответ, которого она ждала и чаще всего не получала.

– Вы думаете, англичане, не знающие русского языка, в состоянии оценить по достоинству Бродского как мыслителя (курсив мой. – А. П.) на основании его эссе и переведенных стихотворений? – спрашивает она, используя в качестве вектора этот недвусмысленный намек: «оценить по достоинству Бродского как мыслителя».

– Что касается эссе – безусловно в состоянии. Мне кажется, что, как правило, они оценивают их не очень высоко, – отвечает интервьюируемый автор. – Тут играет некоторую роль мода – для англичан моего поколения такие эссе, какие писал Бродский, старомодны, особенно стилистически. Литераторы здесь позволяли себе такую манеру до войны, но подобное теперь не практикуется. Категория «мыслитель» для нас очень подозрительна, особенно когда речь идет о мужчине не первой молодости. <…> Встречается у него и просто дурной вкус, как, например, в эссе об Азии. Для англичан непростительно, что Бродский отзывается исключительно о самых возвышенных фигурах прошлого и настоящего; это у нас считается снобизмом…

– Как вы оцениваете его английские стихи? – спрашивает Валентина Даниэля Уэйсберта.

– На мой взгляд, они весьма беспомощны, даже возмутительны, в том смысле, что он вводит рифмы, которые всерьез в серьезном контексте не воспринимаются. Он пытался расширить границы применения женской рифмы в английской поэзии, но в результате его произведения начинали звучать, как у У. Ш. Гилберта[347] или Огдена (Уильям Швенк).[348] Но постепенно у него получалось лучше и лучше, он и в самом деле начал расширять возможности английской просодии, что само по себе необыкновенное достижение для одного человека. Не знаю, кто еще мог этого добиться. Набоков не мог.