«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

Конечно, интерес к мнению английских интеллектуалов возник у поклонников Бродского после одного волнующего прецедента. Представьте, первый английский поэт Кристофер Рид прочитал «Уранию» по-английски и опубликовал в «Лондонском книжном обозрении»[349] за декабрь 1988 года статью под заголовком «Великая американская катастрофа»[350]. Заглавие не предвещало ничего хорошего. А так как статья оправдывала заголовок, в разделе «писем» ее уже поджидало опровержение, подписанное именем Анн Кильберг (Ann Kjellberg).

Полагаю, Анн Кильберг гневалась не напрасно. Ведь ее любимого поэта на глазах у просвещенной публики обвинили в «плохом знании» английской грамматики, «интеллектуальном нетерпении» и привычке «высказывать спорные мнения высокопарно непререкаемым тоном». Но как поставить на место первого поэта Англии? Не идти же напролом? Прав был тот, кто писал: «Она сидит за пирогом и речь ведет обиняком». Поэтому Анн Кильберг решила отложить критику на закуску, а начала с красочного описания своего участия в издании «Урании». Но если, как побуждает нас капризное нетерпение, отложить в сторону красочное описание и выцветать одну лишь критику, то остается пожалеть «мастера слова» Бродского, поручившего адвокатские обязанности лицу, владеющему словом лишь приблизительно.

Вот что отважилась написать Анн Кильберг первому поэту Англии:

«Если необходимо слегка согнуть и растянуть английский язык, чтобы освободить место для высококонденсированных и изобилующих нюансами форм, находящихся в распоряжении у русского писателя, – тех форм, которые отражают его чувствительность к темам или образам, – то это направление нам нужно только приветствовать в языке, которому грозит уснуть в обветшалой мебели его правил. Если господину Риду трудно переварить присутствие в литературе абсурда, беспокойства и бесчувственности, то я с дрожью думаю, сколько наших современных мастеров слова должны будут быть исключены из пантеона».

Оговорив право «согнуть и растянуть» английский язык и для себя, что заметно даже в переводе, Анн Кильберг позволила себе одно умолчание, а именно, свой личный интерес в защите репутации Бродского. Ведь Анн Кильберг является администратором и попечителем наследия Иосифа Бродского, а также секретарем и казначеем Мемориального стипендиального фонда. Надо полагать, для ревностного исполнения своих обязанностей знание поэзии, тем более в ее иностранном варианте, является факультативным.

Вдогонку Риду появилась рецензия на поэтический сборник “So Forth” и собрание эссе “On Grief and Reason” (1996) авторства Крэйга Рейна под названием «Репутация, подверженная инфляции». Рецензия была напечатана в культурном приложении английской газеты «Файнэншл Таймс» от 16 ноября 1996 года (примерно десять месяцев спустя после смерти Бродского) и была особо выделена в обзоре Валентины Полухиной, подчеркнувшей «грубость и невежественность рецензии Крэйга Рейна».

Но в чем именно усмотрела Валентина Полухина «грубость и невежественность» почтенного англичанина, профессора Оксфордского университета и поэтического редактора «Фарбер & Фарбер»?

Конечно, негативные оценки Рейна типа: «болтливое отсутствие ясности», «высокомерие и банальность» как мыслителя, «чудовищное многословие» (“garrulous lack of clarity and his prodigious padding”)[351] можно было бы назвать грубыми, будь они лишены основания. В голову приходят негативные, но вполне обоснованные оценки Рэндалом Джареллом (1914–1965) поэтики Одена, о которых пишет Глеб Шульпяков.

Вот образец его письма – фрагмент эссе «Смена убеждений и риторики в поэзии Одена»: «Оно (изменение – Г. Ш.) было неизбежным результатом развития его риторики, шедшей на поводу его поэзии и его мысли, которые становились все более абстрактными, все более публичными, прозаичными. Риторические механизмы его поэтики давали ему иллюзию, что с помощью этого квазинаучного способа можно анимировать любой, даже мертвый, материал и сделать его риторически пригодным. <…> Оден хотел, чтобы его поэзия была строго организованной, логичной, ортодоксальной, внятной и т. д. Следуя в этом направлении, он настолько быстро развивал риторический метод поэтического выражения, что тем самым полностью разрушил свои лирические способности)».[352]

Но Валентина Полухина настаивает на грубости Рейна. «Он не заметил, – возмущается она, – аллюзий к Ахматовой и Гейне в стихотворении “Я входил, вместо дикого зверя, в клетку”. Он оставил без внимания ссылки на “тени Овидия и Данте”. Он не прочитал книг об Ахматовой Анатолия Наймана и Лидии Чуковской (курсив мой. – А. П.)». И тут бы эрудированной Валентине уличить оксфордского профессора в невежестве, благо его невежество было доказано за пределом всякого сомнения. Но нет. Более эффективным ей показалось уличить его в «грубости».