Непрекрасная Элена

Никогда мне не приходилось так тяжело. Все, кто был рядом, вошли в мою сказку и верили в неё… Вот только девочка им всем увиделась необратимо мертвой!

Только-только проросшая в явь сказка стала замерзать, гибнуть!

— Жила-была Маришка, — сказала я непослушными губами. — Живая!

Меня никто не услышал. Разве Кузя… Сперва он словно оглох в общем отчаянии, но после очнулся и помог. Лизнул девочку в нос. Рявкнул и умчался в лес! В придуманный лес. И как-то постепенно все отчаявшиеся поверили, что детей двое, и они — играют. Живые дети.

Я смогла продолжить.

На северной опушке жил мейтар. На южной — Маришка. Их разделял лес. Их разделяло всё, что только есть в мире, и правильнее было бы сказать: они жили в разных мирах. Вот так было. И долго не менялось.

Но однажды Маришке стало плохо. Очень плохо… Она натянула шубку и побрела в лес. Она не хотела, чтобы мама или брат проснулись от её кашля и огорчились.

В лесу Мариша стала замерзать. И засыпать…

Лес южной опушки высок, даже в зиму он зелен от сосен и елей. Снег здесь мягкий и узорчатый, лепится в руках, сочится весенней свежестью. Маришка улыбалась и засыпала. Она лишь раз шепнула: «Помогите». Тихо шепнула… едва слышно. Люди не разобрали, ни слухом, ни душою. Лишь поземка подхватила просьбу и впитала её, поземка погнала слова дальше и дальше, повторяя тише и тише: «Помогите… помогите»…

Кто знает, отчего мейтар услышал просьбу? Только — услышал, удивился… и шагнул! Он всё мог, мой сказочный мейтар. Он запросто шагнул сразу на южную опушку. Сдернул с плеч шубу и накрыл Маришку с головой!

Мейтар без шубы не почуял холода, он был сильный и не умел мёрзнуть. Зато Маришка согрелась. Улыбнулась мейтару. Сказала: спасибо.

Первый раз в жизни мейтар узнал тепло. Увидел весну, ведь на юге она уже грянула. Дружная, солнечная. Мейтар отнес Маришку домой, к маме. И она больше никогда, никогда не кашляла.

Вот и вся сказка.

Я рассказывала её три раза в жизни. Теперь — три. Два человека дослушали и согрелись. С шести лет Маришка не болела воспалением легких. Матвей за два года ни разу не падал в обморок от удушья, он и не кашлял, пока ноги не промочил…

На юге сказка, важная седому парню, старой валге и черному одинцу, далась мне очень дорого. Я так мучительно пробивалась в студеную белую зиму, что кровь пошла носом. После я едва добрела до южной опушки. Не будь я «зеро», когда все увидели девочку мёртвой… сказочка закончилась бы инсультом для надорвавшейся Эли.

А так… я держалась из последних сил и упрямо волокла полудохлую историю к счастливому финалу.

После слов «и жили они долго и счастливо» меня вычистило и вырубило. Впрочем, я быстро очнулась. Постучала зубами, малость повыла. Кузя перепугался, сиганул в пропасть и оттуда, со дна, приволок здоровенный кусок порванного в клочья парашюта. Укутал меня. Хвост — он почти что руки…

Я согрелась, но всё равно дрожала и рыдала, как умалишённая. Кузя выл. Старая валга смаргивала слезинки. Теперь я знаю точно: да, она потеряла щенка. Даже не такого, как Кузя, всё гораздо хуже — на юге злодеи убили маленькую принцессу… И седой парень уронил слезинку. Он потерял сестру, похожую на мою Мари, она тоже часто мёрзла, а еще она умела улыбаться, как солнышко…

Все выли и стонали, и это было вроде как хорошо: нарыв старой боли по-настоящему лопнул, гниль недопонимания и лжи сошла. Но мне делалось хуже и хуже. Я отчетливо поняла то, чего тощий седой упрямец не сказал вслух и даже не подумал украдкой. Но через обмороки и боль — я приняла и поняла.

Десять лет, десять! Он все эти десять лет знал, кто виновен в смерти сестры, он смог понять, что это не был злой умысел, что приключилась ужасная, непоправимая ошибка. Он знал правду с самого первого дня. Только не знал: что делать со своим знанием, которое тяжелее камня на шее?

— Идиот! — наорала я на умирающего.

Не стала даже заново проверять его пульс. Меня колотило, я бы не нащупала. Вдобавок, когда так плохо, остается только орать. Орут и сидят сиднем слабые. А сильные сжимают зубы, молчат и делают… непосильное. Так что парень молчал, а я орала за двоих.

— Недоумок! Люди не делаются бессердечными, отдав сердце. Для людей худшее — держать душу в тепле. Тёпленькие выродки не знают, что такое настоящее тепло. Я тут сдохла от усердия, а ты не понял мою сказку! Тупой идиот! Ты десять лет не убивал тех, кто ошибся, так хоть теперь прости уже их, себя, вообще всех! Живые дышат, а мертвые гниют. Ты живой. Твое дело дышать… А Ларкс и прочие тёпленькие гниды — они гниют, даже когда делают вид, что дышат… Уф.

Как ни странно, седой внимательно выслушал меня. Даже голову склонил, чтобы внятнее различать вопли. Хотя вряд ли он понимает славь в её Пуш-версии. И ладно. Я орала для себя. Пыталась криком прогнать свой личный страх. Вроде бы у предков это называлось «кричать в колодец».

— Там мою Маришку сволочи опять… заморозили. Сволочи! А я тут, далеко. А мне в город никак. Я ж не мейтар, я не могу отсюда туда — в один шаг… А ты уже свихнулся на прошлом, которое нельзя вернуть! Нельзя так, слышишь? Живых спасать надо, живых!